– А вы чувствуете себя центром мира?
– Мы и есть центр. Нами сделаны величайшие открытия, познаны глубочайшие законы природы, созданы важнейшие и полезнейшие для людей машины. А ваша славянская леность приводит к тому, что вы можете сделать что-то стоящее только в отместку или кому-нибудь назло. – Немец усмехнулся, – Ну, назови, какое полезное приспособление или устройство изобретено в России?
Вагасков, на секунду задумавшись, усмехнулся вслед ему.
– В России, кажется, в 1904 году был изобретен пенный огнетушитель. Нам об этом говорили на спецкурсах комсостава.
– Что ж, более чем символично. Вы можете только тушить огонь, а не зажигать его.
– А может, кое-что лучше и потушить?
– Хочешь казаться мудрым? Опять это вечное ваше славянское обыкновение переводить все в нравственную плоскость – как будто вам выдан патент на нравственную чистоту. Но все суждения о том, что хорошо, а что плохо, относительны. Абсолютным является только воля. Вы не видите человека в его реальной сущности. Вместо этого вы выдумываете сказки о нем. Нравственно то, что я назвал нравственным. И безнравственно то, что я назвал безнравственным.
– Может быть, вы просто не умеете чувствовать?
– А вы умеете. И в этом ваша слабость.
– Простите, что вмешиваюсь в вашу ученую беседу, – сказала Сигрин, – но на пути Ночи истины нам предстоит еще одна, всего лишь одна остановка. Посмотрите впереди, справа – это город. Мы будем там скоро. И, думается, в ваших интересах было бы, чтобы вы разумно и с максимальной пользой потратили время, отпущенное на него.
Взглянув в бинокль, немецкий офицер передал его Вагаскову. Светлое нагромождение каких-то ажурных, многоглавых построек проступало сквозь дымку. Прибавив ходу, по длинной дуге, стремительно поезд приближался к летучему золотисто-голубому скоплению. Дорога шла верхом, и очень скоро не на пути, не вокруг нас, а чуть под нами, в обширной, утопающей в зелени низине, показался город. Сбавив ход, паровоз встал. Неправдоподобно нарядное, сказочное, цветастое нагромождение деревянных рубленых палат, богатых, с резными коньками на крышах домов, солидных каменных лабазов, купеческих рядов и невероятно затейливых белоснежных, с красными и золотыми крышами каменных дворцов и храмов было под нами. На торговой площади вдоль рядов неспешно продвигался народ, высокие горделивого вида женщины с волосами, забранными в тугие золотые косы, длинными пальцами в лучащихся перстнях перебирали образцы тканей и шелков, неторопливо примеривали украшения, неподалеку пробовали пальцами острия мечей и боевых топоров широкоплечие статные люди в белых рубахах, подпоясанных красными кушаками, и степенные, с окладистыми бородами зрелые мужи в красных расшитых кафтанах; на середине площади, в окружении разноцветно разодетой толпы устраивали представление скоморохи. Изгиб реки вдалеке, в дальнем конце города был виден сверху, отсюда; между каменными строениями и громоздящимися пирамидами каких-то сваленных мешков можно было разглядеть спущенные паруса и высокие борта пришвартовавшихся у пристани кораблей. Удивительная, запредельно чарующая, потусторонняя картина, напоминающая фантазии художников о Гиперборее или празднично цветущий древний Новгород, была перед нами; увидев стремительно и свободно летящих над городом журавлей, я невольно долго следил за их полетом.
– У вас есть некоторое количество времени, – сказала Сигрин, – оружие в принципе можете с собой взять, но, учитывая обстановку в городе, на мой взгляд, не имеет смысла. Спуститься можно прямо здесь.
Длинная, многоступенчатая, с многократными поворотами, изгибами и площадками лестница, красиво отделанная чугунными, с бронзовыми кружевами и фигурками, бортиками и перилами, вела прямо вниз, к городу. Спрыгнув с платформы, минуту, другую, третью, молча стояли мы у квадратной, выложенной голубоватыми кругло обтесанными камнями площадки – тихого преддверия лестницы.
– Не знаю, – сказал, наконец, Вагасков, – не знаю, что я буду делать и что скажу им, если пойду туда.
– И я тоже, – неотрывно глядя на город, сказал старпом.
Боцман, взяв было у немецкого офицера бинокль, подержав его в руках, словно готовый и не готовый на что-то решиться, опустив голову и постояв немного, молча вернул бинокль немцу, так и не поднеся его к глазам.
– Ладно, – сказал он наконец, – в конце концов, хорошо, что где-то… – он видимо хотел сказать «на свете», но осекся, понимая, как, наверно, странно, непонятно, неправильно это могло прозвучать, – что где-то… есть такой город.
Ничего не говоря, с каким-то странным щемящим и вместе с этим отчего-то неуловимо тягостным чувством, скрытой основой и подпоркой которого было какое-то непонятное мне самому, но от этого не уходящее никуда, неотступное, остро и тихо ранящее неверие, я стоял, опершись на узорчатые, кованые чугунные перила.
Отвернувшись, наконец, Вагасков коротко бросил взгляд на Сигрин.
– Наверно, нет смысла спускаться сюда, – негромко произнес он. – Мало времени, да и… – он, запнувшись, помедлил немного, – да и нет особого смысла, как я сказал уже.
Сидя на платформе, Сигрин по очереди коротко оглядела каждого из нас.
– Все так думают?
Чуть помедлив, ничего не отвечая ей, старпом и боцман взобрались на платформу, я последовал их примеру. Залезший последним Вагасков мельком повернулся к немецкому офицеру.
– Как там листки, – спросил он, – держатся?
Достав из кармана Стальную розу, немец посмотрел на нее.
– Три, – сказал он, – как и раньше.
Вагасков вздохнул.
– Ну что ж, – сказал он, – будем считать, что, поступив таким образом, мы сэкономили, возможно, некий капитал.
Немецкий офицер быстро посмотрел на Сигрин.
– Значит, Ночь истины окончена?
Мгновенье Сигрин смотрела на него.
– Ночь истины закончена, – ровным голосом сказала она. – Истина выявлена.
– И дальше?…
– А дальше, – Сигрин усмехнулась, – дальше не волнуйтесь, все будет так, как записано в Книге. Истребление не заставит себя ждать.
Глава 12
Оборвавшиеся рельсы и остановившийся, казалось, чуть просевший под собственной тяжестью паровоз были позади, за спиной, в двадцати шагах от нас. Рельсы не упирались в бетонный куб, не заворачивались декоративно вверх на манер некой технической виньетки, они просто уходили, зарывались в песок и непонятно было, обрываются они там, под ним, или идут далее бесконечной песчаной толщей, бессмысленно прорезая ее и обрываясь, наконец, где-то там, под ней, в такой же бессмысленной глубине. Паровоз казался поблекшим и пожухшим. Двигаться больше было некуда, двигаться больше было невозможно. Вдевятером – четверо русских и пятеро немцев вместе с подошедшей к нам Сигрин мы стояли у края огромной, отсюда и до горизонта клокочущей, пускающей пузыри, тягучей, вспученной коричнево-зеленой массы, медленной, ленивой, шевелящейся, с островками черной взрыхленной, словно распаханной земли, с рваными островками зелени и кустарника, иглообразно торчащего из этой земли и кое-где из водяной жижи; издали, а иногда, казалось, и не из такой уж запредельной дали слышались потрескивание выстрелов и короткие пулеметные очереди, странные хлопки – то ли лопнувших газовых пузырей, то ли взрывов, – два или три раза пространство
