– А теперь, – говорит Робсон, – поцелуй меня на прощание.
И он целует Хайдера так, словно мир вот-вот рухнет, – и это последнее, что он сделает в своей жизни.
Грязь плотная и серая; там, где на ее складки и волны ложатся лучи света, блестят крупицы слюды. Это очень сложная экология минеральных добавок, питательных веществ для кожи, скрабов и смягчающих средств, антигрибковых, антибактериальных и фаговых суспензий против самых неприятных устойчивых заболеваний, поступающих с Земли; и она заполняет бассейн в полу президентского люкса «Маккензи Гелиум».
Брайс Маккензи расслабленно откидывается назад в волнах серой грязи, сгребает ее пригоршнями и втирает в свои отвисшие груди. Позорная битва при Хэдли уходит прочь, как омертвевшие клетки кожи.
– Блаженство, – бормочет он. – Блаженство.
Грязь привезли из Кингскорта БАЛТРАНом, и она ждала, маслянистая и подогретая до температуры тела, пока прибудет босс. Путешествие – это боль и неудобство, дискомфорт и диспепсия. Последние два года Брайс проводит в своем грязевом бассейне все больше времени.
– Приведите его ко мне, – приказывает Брайс.
– Как подготовить? – спрашивает Хоссам Эль Ибраши.
– Пусть будет в плавках.
Голос Брайса – хриплый и сдавленный от желания. Хоссам Эль Ибраши опускает голову и уходит. Брайс облокачивается о край бассейна. Грязь сползает с бугров его живота и грудей. Грязь мерцает в складках его шеи, между подбородками. Он размазал ее по скулам как боевую раскраску. Он дышит тяжело, но равномерно: его сердце – в цепких тисках стенокардии. Еще годится для ста тысяч ударов, заверили врачи. Жителям Жуан-ди-Деуса лучше помолиться, чтобы они оказались правы. Он чувствует, как пенис шевелится в теплой и тяжелой грязи.
– Брайс.
Хоссам Эль Ибраши стоит позади мальчика, положив руку ему на плечо.
– Спасибо, Хоссам.
Брайс окидывает Робсона Корту критическим взглядом. Плавки миниатюрные, чисто белые. Босой: Брайсу ни разу не удалось достичь оргазма, если ступни партнера были хоть чем-то прикрыты.
– Хм, ну-ка, подойди ближе, ближе, давай взглянем на тебя. – Он слышит в собственном голосе пульсацию желания. Вот сейчас он отнимет у Лукаса Корты все.
– Я же вроде велел тебе накачать мускулы. Ты тощий, как гребаная девчонка.
Нет ответа. Вызов в глазах и на устах. Это хорошо. Угрюмцы – это мило. Угрюмцев весело ломать.
– Ну, видимо, и так сойдет. Снимай.
– Что?
– Оно заговорило. Чудо из чудес. Плавки снимай.
Милый ужас на мальчишеском лице. Попал, прямо в яблочко. И это только начало: он еще много-много раз попадет куда надо.
– Мать твою, малый, – ты думал, что сейчас будет? Раздевайся догола.
– Э-э, если можно… – Робсон щелкает пальцами: «Отвернись, отвернись». Теперь очередь Брайса изумляться от неожиданности. – Мне нужно, чтобы меня не видели.
– Что тебе нужно, парень, так это снять плавки.
– Да, конечно, но…
– Ладно, черт с тобой.
Брайс перекатывается в грязи. Мальчишка Корта за это поплатится позже. Маккензи. Был, есть, всегда будет: Маккензи. Его собственность.
– А теперь полезай сюда.
Услышав, как Брайс приказывает ему раздеться догола, Робсон подумал, что его сердце сейчас остановится. Спрятать смерти в миниатюрных белых плавках было просто. Он воткнул обнаженные иглы в эластичную белую ткань – обнаженные, поскольку Робсон знал, что, когда дойдет до дела, у него не будет времени, чтобы выпустить смерти из пластиковых контейнеров. Обнаженные иглы рядом с кожей. Двигаться пришлось осторожно и аккуратно. Но трейсер или фокусник не делает неосторожных, неаккуратных движений.
Оставлять оружие на полу брайсовского бассейна в его планы не входило.
Надо действовать быстро, уверенно и не подвергая опасности самого себя. Поспешность, неосторожность, невнимательность – и он будет блевать, кровоточить, гадить собственными органами на резиновую циновку. Берем одну, аккуратнее, потом другую. Он вытаскивает первую, красную смерть из плавок и вплетает в волосы. Надо запомнить, где она: надо выжечь это знание в мышечной памяти. Промах недопустим. Затем идет синяя смерть, потом – зеленая.
– Почти готов, – говорит Робсон. Белая, черная: вплетены в его афро. – Вот, теперь все.
Он еще никогда не чувствовал себя более обнаженным, беззащитным, открытым. Он кожа, мясо – ничто. Он опускается на колени рядом с бассейном грязи. Не может заставить себя коснуться ее. Это скверна. Если он коснется грязи – больше никогда не будет чистым. А на мужчину, который развалился в ней с улыбкой, Робсон не может даже взглянуть. Это нечто за пределами скверны. Это гниль.
– Ну, разве так не лучше? – Брайс скользит под Робсона, улыбается ему. Морщит мясистые губы. – А теперь поцелуй меня, как целовал своего сраного дружка-педика.
Робсон наклоняется ближе.
– Нет.
Он протягивает руку к волосам. Память тела безупречна. Он берет Красную Смерть и втыкает ее Брайсу в левое глазное яблоко.
– Это за Рафу! – кричит он, когда Брайс начинает корчиться от мучительной боли: игла пульсирует в его кровоточащем глазу. Крик умирает на губах Брайса, его тело сотрясают конвульсии, на поверхности бассейна появляется пятно вонючей жидкой диареи. Вторая Смерть уже в пальцах Робсона. Он вгоняет ее чисто и глубоко в правый глаз Брайса.
– Это за Карлиньоса.
Брайс вслепую размахивает руками, как безумный. Робсон без труда хватает одну из них, вытащив следующую Смерть из волос. Струйки крови бегут по запястью Робсона: у Брайса кровоточат кутикулы. Кутикулы, уши, слезные протоки, уголки лягушачьего рта. Кровь стекает по трясущимся брылям на взбаламученную грязь. Его кишечник и мочевой пузырь все еще извергают содержимое в бассейн.
Третья Смерть, смерть души, входит в левое глазное яблоко рядом с первой.
– Это за трейсеров из Царицы Южной. – Робсон теперь рыдает на грани истерики.
Кто-то вопит – протяжно и пронзительно, тоненьким голосом. Брайсовы глаза могли бы закатиться, но иглы не дают им шевелиться в орбитах.
– Это за Хоана, – рычит Робсон. Он наполовину ослеп от слез, каждая его мышца напряжена от самоконтроля. Он втыкает четвертую иглу: Смерть собственного «я».
Руки больше не пытаются схватить Робсона: они дрожат, умоляют. Горло Брайса судорожно сжимается: волна кровавой рвоты извергается из кровоточащих губ, хлещет на жирные
