– Вам в школе рассказывали про ракстерских голубых крабов? – спрашивает она. – Про то, что делает их особенными?
Я киваю.
Вы про легкие
– И жабры, – кивает Паретта. – Удивительно, правда? Они могут жить и в воде, и на суше. И еще удивительнее, что вы, девочки, тоже стали частью этого феномена.
Частью этого феномена. То, как наши тела меняются и трансформируются. То, как пальцы темнеют перед смертью до самых костяшек. Раньше я изучала в темноте свои руки, пока Гетти спала рядом, и пыталась силой воли заставить их изменить цвет.
– Только представь, как мы могли бы это использовать. – В ее голосе слышна пылкая убежденность. – Представь, скольким людям мы могли бы помочь.
Я думаю о телах, которые мы сожгли, о боли, которую пережили.
Не похоже, чтобы сейчас это кому-то помогало
– Верно. – Она кладет руку в перчатке мне на колено. – Ты абсолютно права. Чтобы помогать людям, мы должны научиться лечить болезнь, контролировать ее. А для этого нам нужно понять, что ее вызывает.
Ну удачи
Она качает головой, и, кажется, я различаю сквозь маску тень улыбки.
– Понимаю, – говорит она. – Я изучала этот феномен несколько лет, Байетт. Сперва крабов и ирисы, а теперь и вас. И я ни на шаг не приблизилась к разгадке.
Несколько лет, значит. Она поднимается на ноги и катит меня к столу, где лежит краб. Должно быть, она имеет в виду, что была здесь до того, как токс нашла нас. На уроках биологии нам говорили, что ракстерских голубых крабов стоило бы изучать; мне никогда не приходило в голову, что кто-то действительно это делает.
Она останавливает кресло перед столом, продолжая что-то говорить, но я ее не слышу. На столе разложен ракстерский голубой краб: панцирь отделен от конечностей и аккуратно вскрыт, внутренности блестят. Я жду, что меня снова замутит, но вместо этого чувствую соленый воздух того дня на скалах с Гетти, когда краб почернел у меня в руках. Когда он разбился, он был еще жив.
Интересно, буду ли я.
– У меня для тебя сюрприз, – говорит Тедди.
Часы подсказывают мне время, но не день. Тот же защитный голубой костюм, та же маска. Пожалуй, мне нравятся его глаза. Они похожи на мои.
Он отстегивает левый ремень, потом правый. В руках у меня доска, пальцы сводит судорогой.
Приятный?
– А бывают другие? Мы идем гулять.
Серьезно
– Серьезно.
На улицу
– Да. Доктор Паретта считает, что тебе не помешает немного румянца. – Тедди отдергивает занавеску. В палате разгром, кровати сдвинуты в угол. – Она предложила нам с тобой прогуляться. Улица – это уже моя идея. Закрой глаза, это все-таки сюрприз.
Тедди, оживленный, счастливый от возможности быть полезным и невидимый для врачей, всецело сосредоточенных на мне и моих медицинских показателях. Нарушает правила, потому что никто не удосужился объяснить, в чем они заключаются.
Я начинаю вставать, но он кладет руку мне на плечо.
– Я помогу.
Он поднимает мне ноги. Разворачивает их так, что они свисают с постели. Руки у него холодные даже через костюм, и волоски у меня на ногах электризуются и встают дыбом.
Моя куртка лежит в шкафу у стены. Тедди помогает мне натянуть ее и застегивает пряжки, а потом опускается на корточки и шнурует мне ботинки.
– Ну вот, – говорит он, закончив. – Мы готовы. Помочь тебе подняться?
Я мотаю головой и встаю. Кажется, я набираюсь сил. Даже если это не так, помощь мне не нужна.
Я прихватываю с собой доску и прячу в карман маркер. Тедди берет меня за руку. Он выводит меня из палаты, мы идем по коридору, трижды сворачиваем. Я запоминаю эти повороты, рисую в голове схему здания. Когда он велит открыть глаза, мы стоим перед узкой выщербленной дверью. Она закрыта неплотно, и в щель у самого пола я вижу траву, которая только начинает увядать.
– Ну, иди, – говорит он и помогает мне открыть дверь.
Ветер толкает меня, раздувая подол больничной рубашки. Он такой холодный, что я тут же начинаю неметь, но я вовсе не против.
– Дыши глубже. Спокойно, не спеши.
Я киваю, стараясь не заглатывать этот сладко-пряный воздух. Вместе мы делаем шаг вперед, и дверь со скрипом закрывается за спиной.
Забор с колючей проволокой. Деревья прижимаются к нему, их ветки протискиваются внутрь. Между мной и забором вздувшаяся земля, сплошные гребни и маленькие холмики, расколотые в местах, где грунт промерз больше всего. Желтеющая хрупкая трава.
– Пойдем, – говорит Тедди. – Давай погуляем.
По голым ногам бегают мурашки, от пота я промерзаю до костей, но мы не останавливаемся. Чем ближе я подхожу, тем отчетливее вижу забор. Тедди придерживает меня за талию. И вот наконец там, где лес подбирается к забору вплотную, я продеваю пальцы в решетку.
Кэмп-Нэш. Вариантов нет. Если сощуриться, можно сделать его похожим на Ракстер, на дом.
Тедди что-то говорит. Мир слишком громкий. Я прислоняю маркерную доску к забору.
Не слышу, пишу я.
Он пробует снова – черт, говорит он, холодина какая, – но я притворяюсь, что не слышу, и качаю головой. Протягиваю руку, слегка оттягиваю маску у него на лице. Я хочу, чтобы он ее снял.
– Нет.
Можем вернуться внутрь
Если хочешь
– Зачем ты так? Тут ведь здорово, разве нет?
Я научилась этому еще в детстве. Молчи. Молчи, и получишь желаемое.
– Ты ведь знаешь, что мне нельзя. – Он выжидает. Затем, кажется, вздыхает и отходит на несколько шагов. – Ладно, но ты стой здесь.
Потому что ему девятнадцать, потому что он не думает. Потому что я практиковала эту улыбку достаточно, чтобы знать, на что она способна.
Тедди заводит руки за голову, где завязывается маска,
