– Пора снять эту грязную одежду.
Как это часто бывало после наших тренировок, я наполнил его огромную мраморную ванну горячей, испускающей пар водой с ароматом роз. Я помог ему выбраться из испачканной туники и опуститься в ванну. На мгновение он расслабился и закрыл глаза.
Я вспомнил, как он спал рядом со мной, когда мы были молоды. Я вспомнил, как беззаботно он смеялся, когда мы мчались через лес, и как он очаровательно сморщился, когда я попал ему виноградиной по носу.
Я взял губку и смыл с его бороды слюну и кровь. Нежно омыл его лицо. А затем сомкнул пальцы у него на шее:
– Прости меня.
Я толкнул его голову под воду и сжал пальцы.
Коммод был силен. Даже ослабленный ядом, он вырывался и отбивался. Мне пришлось задействовать божественную силу, чтобы удержать его под водой, и, прибегнув к ней, я, по всей видимости, раскрыл ему свою истинную природу.
Он затих и, потрясенный моим предательством, широко распахнул голубые глаза. Голоса его я не слышал, но он произнес одними губами: «Ты. Благословил. Меня».
После такого упрека я не мог больше сдерживать рыдания. В день смерти его отца я пообещал Коммоду: «С тобой всегда будет мое благословение». Теперь я положил конец его царствованию. Я вмешивался в дела смертных – не просто чтобы спасти жизни или спасти Рим. Я делал это потому, что не вынес бы, если бы мой прекрасный Коммод принял смерть от чужой руки.
Его последний вздох поднялся пузырьками из-под завитков бороды. Я сидел, склонившись над ним, рыдая, не убирая рук с его горла, пока вода в ванне не остыла.
Бритомартида ошибалась. Я не боялся воды. Просто в каждом водоеме мне виделось лицо Коммода, пораженного предательством, смотрящего прямо на меня.
Видение рассеялось. Меня стошнило. Я понял, что склонился сейчас совсем над другой чашей – над унитазом в туалете на Станции.
Не знаю, долго ли я там просидел, дрожащий, мучимый рвотой, мечтающий избавиться от своей жуткой смертной оболочки так же легко, как от содержимого желудка. Наконец я заметил, что в воде в унитазе отражается что-то оранжевое. За мной стоял Агамед с магическим шаром в руках.
Я застонал, протестуя:
– Обязательно подглядывать, как меня тошнит?!
Безголовый призрак протянул мне волшебную сферу.
– Лучше бы дал туалетной бумаги, – сказал я.
Агамед потянулся к рулону, но его бесплотные пальцы прошли сквозь него. Странно, что магический шар он держать мог, а туалетную бумагу нет. Вероятно, наши хозяйки решили не раскошеливаться на экстрамягкую, двухслойную, доступную призракам бумагу «Шармин».
Я взял шар. Без особой уверенности я спросил:
– Чего ты хочешь, Агамед?
В темной жидкости появился ответ: «МЫ НЕ МОЖЕМ ОСТАТЬСЯ».
– Только не очередной знак судьбы! – застонал я. – Кто это «мы»? Остаться где?
Я снова потряс шар, и он дал ответ: «ПЕРСПЕКТИВЫ НЕ ОЧЕНЬ ХОРОШИЕ».
Я вложил шар в руки Агамеду, по ощущениям это было все равно что провести руками против ветра, поднятого автомобилем.
– Мне сейчас не до викторин.
Лица у него не было, но поза выражала отчаяние. Кровь из раны на шее медленно стекала на его тунику. Я представил на его теле голову Трофония и вспомнил голос моего сына, отчаянно кричащего в небеса: «Возьми лучше меня! Спаси его, отец, прошу!»
К этому прибавилось воспоминание о Коммоде, раненом, потрясенном предательством, глядящем на меня, в то время как его сонная артерия пульсировала под моими пальцами. «Ты. Благословил. Меня».
Я всхлипнул и обнял унитаз – единственный предмет во Вселенной, который сейчас не вращался. Хоть кого-то я в своей жизни не предал, не разочаровал? Хоть какие-то отношения не испортил?
Спустя вечность унижений в моей личной туалетной Вселенной у меня за спиной раздался голос:
– Эй.
Я сморгнул слезы. Агамеда не было. На его месте, опершись о раковину, стояла Джозефина и протягивала мне новый рулон туалетной бумаги.
Я шмыгнул носом:
– А тебе разве можно в мужской?
Она рассмеялась:
– Мне не впервой, но вообще-то у нас все туалеты общие.
Я начал вытирать лицо и одежду, но самому было неудобно, и я только запутался в туалетной бумаге.
Джозефина помогла мне сесть на унитаз. Она заверила меня, что это лучше, чем сидеть с ним в обнимку, хотя в тот момент я не видел разницы.
– Что с тобой? – спросила она.
Особо не задумываясь о чувстве собственного достоинства, я рассказал ей.
Джозефина достала из кармана лоскут ткани, намочила его в раковине и принялась отмывать мое лицо там, где я сам не достал. Она вела себя так, будто я ее семилетняя Джорджи или одна из башен с механическим арбалетом – что-то ценное и требующее особого ухода.
– Я не стану осуждать тебя, солнышко. Я и сама совершала в жизни дурные поступки.
Я вгляделся в ее лицо с квадратной челюстью, седые волосы, блестевшие на фоне темной кожи. Она казалась такой ласковой и дружелюбной; точно так же я думал и о драконе Фестусе, хотя порой я одергивал себя и вспоминал: «Да, точно, это же огромная огнедышащая машина-убийца».
– Лео упомянул гангстеров, – вспомнил я. – Аль Капоне?
– Ага, Аль, – ухмыльнулась Джозефина. – И Бриллиантовый Джо. И Папа Джонни. Я всех их знала. Для Аля я была – как это называется? – посредником между ним и афроамериканскими контрабандистами.
Несмотря на мрачное настроение, я не мог не восхититься. Век джаза был одним из моих любимых периодов из-за… ну, джаза.
– Впечатляюще, особенно для женщины 1920-х годов.
– Да вообще-то, – сказала Джо, – они так никогда и не узнали, что я женщина.
Я вдруг представил себе Джозефину в черных кожаных туфлях с гамашами, костюме из ткани в полоску, в галстуке булавка с брильянтом, на голове черная шляпа-федора, на плече пистолет-пулемет «Маленькая Берта».
– Ясно.
– Они называли меня Большой Джо. – Она уставилась в стену. Может, дело было в моем состоянии, но я представил ее Коммодом, бросившим кувшин с такой силой, что потрескалась мозаика. – Такая жизнь… опасная, опьяняющая. Она завела меня в тупик, почти уничтожила. Тогда меня нашла Артемида и предложила выход.
Я вспомнил, как Гемифея и ее сестра Парфенос сбросились с обрыва в те времена, когда жизнь женщины ценилась меньше, чем кувшин с вином.
– Моя сестра спасла многих молодых женщин, попавших в жуткие ситуации.
– Это так, – задумчиво улыбнулась Джо. – А затем Эмми спасла меня еще раз.
– Вы обе могли бы до сих пор быть бессмертными, – пробурчал я. – У вас была бы юность, силы, вечная жизнь…
– Могли бы, – кивнула Джозефина. – Но тогда у нас не было бы тех десятилетий, за которые мы состарились вместе. Мы прожили здесь хорошую жизнь. Мы спасли много полубогов и других изгоев, вырастили их на Станции, отправили учиться, подарили им более-менее нормальное детство, а затем, когда они повзрослели и приобрели необходимые для выживания навыки, отпустили их в большой мир.
Я покачал головой:
– Не понимаю. Это
