— Готово. — Я пододвинула к нему рисунок.
— Да, — кивнув, сказал он. И посмотрел на меня, двигая зубочисткой.
45
Я шагала между домами в темноте в тыловую часть лагеря, пробираясь к зданию НКВД. До меня доносились голоса из-за тонких стен. Крадучись, я быстро шла между деревьев, пряча в кармане ручку и сигареты. Остановилась за деревом. Барак энкавэдэшников в сравнении с нашими лачугами был просто как гостиница. Ярко горели керосиновые лампы. Компания энкавэдэшников сидела на крыльце, играя в карты и передавая по кругу фляжку.
Я спряталась в тени за зданием и услышала плачь и шёпот на литовском языке. Завернув за угол, я увидела сидящую на ящике госпожу Арвидас, она приглушённо рыдала, а её плечи дрожали. Перед ней на коленях стоял Андрюс, держа её за руки. Я подошла ближе, и он резко оглянулся.
— Чего тебе, Лина? — спросил Андрюс.
— Я… госпожа Арвидас, у вас всё хорошо?
Она отвернулась.
— Лина, оставь нас, — сказал Андрюс.
— Я могу чем-то помочь? — спросила я.
— Нет.
— Ничего не могу для вас сделать? — не отступала я.
— Да иди уже! — Андрюс поднялся и повернулся ко мне.
Я застыла на месте.
— Я пришла, чтобы дать тебе… — Я засунула руку в карман в поисках сигареты.
Госпожа Арвидас оглянулась на меня. Тушь с её глаз стекала на кровавую ссадину, что горела на щеке. Что они с ней сделали? Я почувствовала, как сигарета ломается в моих пальцах. Андрюс всё так же смотрел на меня.
— Извини, — я запнулась. — Извини меня, правда, мне очень жаль…
Я быстро развернулась и побежала прочь. Образы в моей голове истекали кровью, перетекали из одного в другой, искажённые от скорости: Улюшка скалит жёлтые зубы; Она лежит в грязи, и её мёртвый глаз открыт; охранник выдыхает дым в моё лицо через сжатые губы — Лина, прекрати — разбитое лицо папы, которое выглядывает из дыры; мёртвые тела над железной дорогой; командир протягивает руку к моей груди. ПРЕКРАТИ! Но ничего из этого не прекращалось.
Я бежала назад к нашей лачуге.
— Лина, что с тобой? — спросил Йонас.
— Ничего!
Я не находила себе места в доме. Я ненавидела этот лагерь. Почему мы здесь? Я ненавидела командира. Ненавидела Крецкого. Улюшка сетовала, топала ногами и требовала, чтобы я села.
— ДА ЗАТКНИСЬ ТЫ, ВЕДЬМА! — закричала я.
И принялась рыться в чемодане. Рука наткнулась на камешек от Андрюса. Схватив его, я хотела бросить его в Улюшку, но вместо этого сжала в попытке разломать. Сил на это не хватало. Поэтому, засунув камешек в карман, я схватила бумагу.
За домом нашлась полоска света. Взяв ворованную ручку, я занялась рисованием. Рука двигалась короткими, словно царапинами, штрихами. Я отдышалась, и штрихи стали более плавными. На бумаге постепенно возникала госпожа Арвидас. Её длинная шея, полые губы. Рисуя, я думала про Мунка, про его идею, что боль, любовь и отчаяние — это звенья бесконечной цепи.
Дышала я уже медленнее. Оттенила её темные каштановые волосы, которые красивым изгибом ложились на лицо, огромный синяк и ссадину через щёку. На мгновение остановилась и оглянулась, проверяя, нет ли кого рядом. Нарисовала размытую слезами тушь. В её полных слёз глазах изобразила командира, который стоит перед ней, сжав руку в кулак. Я рисовала дальше, глубоко дышала и встряхивала руками.
Вернувшись в нашу лачугу, я спрятала ручку и рисунок в чемодан. Йонас сидел на полу, нервно дёргая коленом. Улюшка храпела на соломе.
— Где мама? — спросила я.
— Ворчливая сегодня пошла в село, — сказал Йонас. — Мама пошла её встречать.
— Но ведь уже поздно, — заметила я. — И её всё ещё нет?
Я дала той женщине свою гравюру на дереве, чтобы она отправила её папе.
Оказавшись на улице, я увидела идущую в мою сторону маму. Тепло одетая и в сапогах, она широко и радостно улыбнулась, когда увидела меня.
К нам подбежала госпожа Грибас.
— Быстро! — сказала она. — Скорее всё прячьте. НКВД всех сгоняет подписывать документы.
У меня не было возможности рассказать маме о госпоже Арвидас. Мы спрятали всё в избушке Лысого. Мама обняла меня. Она очень исхудала за последнее время, платье висело на ней, а под поясом платья выступали кости.
— Она отправила наши письма! — радостно прошептала мама.
Я кивнула в надежде, что носовой платок уже прошёл сотни километров и опередил почту.
Не прошло и пяти минут, как энкавэдэшники ворвались в наш дом и заорали, что мы должны пройти в управление. Мы с Йонасом пошли вместе с мамой.
— Как карты рисовались? — спросила она.
— Легко! — ответила я, подумав об украденной ручке, что сейчас лежала в нашем чемодане.
— Я не была уверена, безопасно ли это, — сказала мама. — Но, наверное, я ошибалась.
Она обняла нас.
Вот именно, мы были в безопасности. В безопасности в пасти ада.
— Тадаса сегодня отправили к директору! — рассказал за ужином Йонас. И засунул в свой маленький ротик огромный кусок сардельки.
— За что? — спросила я.
— Потому что он говорил про ад, — с полным ртом ответил Йонас, и по его подбородку потекла юшка.
— Йонас, не разговаривай с полным ртом. И куски поменьше бери! — сделала ему замечание мама.
— Извини, — всё так же сквозь сардельку пробормотал Йонас. — Очень вкусно!
Он дожевал.
Я тоже откусила от сардельки. Она оказалась тёплой, с вкусной солёной корочкой.
— Тадас рассказывал одной девочке, что ад — это самое худшее место, и оттуда никогда не убежишь!
— А почему это Тадас вообще завёл разговор про ад? — спросил папа и потянулся за овощами.
— Потому что его папа сказал, что, когда Сталин войдёт в Литву, мы все там окажемся.
46
— Называется оно Турочак, — рассказывала нам на следующий день мама. — Стоит на холмах. Село небольшое, но там есть почта и даже маленькая школа.
— Школа? — заинтересовалась госпожа Грибас.
Йонас взглянул на меня. Он спрашивал про школу ещё с начала сентября.
— Елена, вам нужно сказать им, что я учительница! — сказала госпожа Грибас. — Детям в лагере необходимо ходить в школу. Нужно здесь сделать что-то типа школы.
— Она письма отправила? — спросил Лысый.
— Да, — ответила мама. — А
