— Как твоя мама? — спросила я, взглянув на него.
— Хорошо — насколько это вообще возможно, — сказал он.
— Что ты делал в последнее время? — Мой подбородок практически упирался ему в грудь.
— Деревья в лесу рубил. — Он поёрзал, глядя на меня сверху вниз. — А ты?
Я чувствовала макушкой его дыхание.
— Мешки таскала с зерном, — ответила я.
Андрюс кивнул.
Конверт ходил по рукам. Кто-то его целовал. Он пришёл к нам! Андрюс провёл пальцем по литовскому штемпелю и марке.
— А ты писал кому-то? — спросила я у Андрюса.
Он покачал головой.
— Мы ещё не уверены, что это безопасно, — объяснил он.
Пришла госпожа Римас. Люди попытались расступиться, но было слишком тесно. Меня снова вжали в Андрюса. Он схватил меня и держал, чтобы нас не завалили, словно домино. Нам удалось удержаться на ногах, и он быстро меня отпустил.
Госпожа Римас помолилась перед тем, как открыть конверт. Как и ожидалось, некоторые строчки были зачёркнуты жирным чёрным чернилом. Но прочитать можно было достаточно.
— У меня два письма от нашего друга из Ионавы, — прочитала вслух госпожа Римас. — Это, наверное, мой муж! — воскликнула она. — Он в Ионаве родился. Он жив!
Женщины обнялись.
— Читай дальше! — закричал Лысый.
— Он пишет, что он и некоторые его друзья решили посетить летний лагерь, — прочитала госпожа Римас. — Говорит, что там прекрасно, — продолжила она. — Прям как сказано в сто втором Псалме.
— У кого под рукой Библия? Посмотрите сто второй Псалом, — сказала госпожа Грибас. — Это что-то значит.
Мы помогали госпоже Римас расшифровать письмо. Кто-то шутил, что толпа греет лучше, чем печка. Я украдкой посматривала на Андрюса. Он был крепкий в кости, имел сильный взгляд и в целом очень пропорциональное тело. Складывалось впечатление, что он иногда мог бриться. Его кожа обветрилась, как и у всех нас, но губы у него не были тонкими и потрескавшимися, как у энкавэдэшников. Его тёмные волнистые волосы в сравнении с моими были чистыми. Он посмотрел вниз, и я отвела взгляд. Я и представить себе не могла, насколько грязной выгляжу или что он увидит в моих волосах.
Вернулся Йонас с маминой Библией.
— Скорее! — торопили его. — Сто второй Псалом.
— Есть! — сказал Йонас.
— Тихо, пусть читает!
— Господи, услышь молитву мою, и вопль мой да придёт к Тебе.
Не скрывай лица Твоего от меня; в день скорби моей приклони ко мне ухо Твоё; в день, когда воззову к Тебе, скоро услышь меня.
Ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня.
Сердце моё поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой.
От голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей…
Кто-то ахнул. Йонас замолчал. Я схватила Андрюса за руку.
— Продолжай, — сказала госпожа Римас, заламывая себе пальцы. Завывал ветер, и стены ветхого дома содрогались.
Голос Йонаса дрожал.
— Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах.
Не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле.
Всякий день поносят меня враги мои, и злобствующие на меня клянут мною.
Я ем пепел, как хлеб, и питьё моё растворяю слезами.
От гнева Твоего и негодования Твоего, ибо Ты вознёс меня и низверг меня.
Дни мои — как уклоняющаяся тень, и я иссох, как трава.
— Скажи, чтоб он перестал! — прошептала я Андрюсу, уронив голову ему на курточку. — Пожалуйста.
Но Йонаса не останавливали.
В итоге Псалом закончился. Ветер бросался на кровлю.
— Аминь, — сказала госпожа Римас.
— Аминь, — отозвались все остальные.
— Он голодает, — сказала я.
— И что? Все мы голодаем. Вот и я тоже иссох, как трава, — сказал Лысый. — Ему не хуже, чем мне.
— Он жив, — спокойно сказал Андрюс.
Я взглянула на него. Конечно. Он так хотел, чтобы его отец был жив, пусть даже голоден.
— Да, Андрюс прав, — сказала мама. — Он жив! А ваша родственница, наверное, ему написала, что и вы тоже живы!
Госпожа Римас принялась перечитывать письмо. Кое-кто вышел из дома. Среди них был и Андрюс. А за ним пошел Йонас.
48
Это случилось через неделю. Мама говорила, что замечала некоторые признаки. Но вот я — нет.
Госпожа Грибас отчаянно махала мне руками и пыталась бежать ко мне по снегу.
— Лина, скорее! Там Йонас… — прошептала она.
Мама говорила, что заметила, как изменился цвет его лица. Но ведь он у всех изменился. Под кожу нам заползла серость, а под глазами пролегли тёмные канавы.
Крецкий меня не отпускал.
— Ну пожалуйста, — умоляла я. — Йонас заболел!
Неужели один раз помочь нельзя?!
Он указал на кучу мешков с зерном. Поблизости бродил командир, кричал и бил ногами работников, подгоняя их.
Надвигалась метель.
— Давай! — кричал Крецкий.
Когда я вернулась в избушку, мама уже была там. Йонас лежал на своей соломе почти без сознания.
— Что с ним? — спросила я, опустившись рядом на колени.
— Не знаю. — Мама отвернула калошу штанов Йонаса. На ноге были какие-то пятна. — Может, какая-то инфекция. Его лихорадит, — сказала она, приложив руку ко лбу моего брата. — Ты не замечала, какой он в последнее время был уставший и раздражительный?
— Честно говоря, нет. Мы все сейчас уставшие и раздражительные, — сказала я и посмотрела на Йонаса.
Как я могла не заметить? Его нижняя губа была вся в язвах, а дёсны казались фиолетовыми. Руки и пальцы обсыпало красными пятнами.
— Лина, сходи за нашими пайками. Твоему брату нужно хорошо питаться, чтобы это перебороть. И попробуй найти госпожу Римас.
Я шла сквозь темноту, борясь с метелью, ветер бросал колючий снег мне в лицо. Энкавэдэшники мне три пайка не дали. Сказали, что раз Йонас упал на работе, то свой паёк он не заработал. Я пыталась объяснить, что он болен, но они только отмахивались.
Госпожа Римас не знала, что это за болезнь, госпожа Грибас тоже. А тем временем Йонас, кажется, всё больше терял сознание.
Пришёл Лысый и стал над Йонасом.
— А оно заразное? Больше ни у кого таких высыпаний нет? Паренёк может стать для нас всех ангелом смерти. Несколько дней назад девочка умерла от дизентерии. Может, это оно. Бросили её, наверное, в ту яму, что вы выкопали, — сказал он.
Мама велела ему выйти.
Улюшка кричала, чтобы мы вынесли Йонаса прочь на снег. В ответ мама крикнула, что, раз
