— Только не мои дети! — шептала она. — Боже, пожалуйста, убереги его. Он такой маленький. Он так мало ещё видел в этой жизни. Пожалуйста… лучше меня забери… — Мама подняла голову. Её лицо болезненно скривилось. — Костас?
Поздно вечером пришёл с керосиновой лампой господин, что накручивал часы.
— Цинга, — объявил он, взглянув на дёсны Йонаса. — Запущенная. Зубы синеют. Не волнуйтесь, она не заразная. Но лучше найдите парню чего-нибудь витаминного, пока у него органы окончательно не отказали. Он недоедает. И может в любой момент оставить нас.
Мой брат стал образом из сто второго Псалма, он «иссох, как трава». Мама выбежала из дома просить о помощи, а меня оставила с Йонасом. Я прикладывала ему ко лбу компрессы. Положила под руку камешек от Андрюса и рассказала, что искорки в нём лечебные. Рассказывала разные истории из нашего детства, описывала наш дом — комнату за комнатой. Взяла мамину Библию и молилась Богу, чтобы он смилостивился над моим братом. От тревоги меня тошнило. Я схватила бумагу и принялась что-то рисовать для Йонаса, такие картинки, от которых ему могло стать лучше. Когда я рисовала его комнату, пришёл Андрюс.
— Давно с ним такое? — спросил он, опускаясь возле Йонаса.
— С сегодняшнего вечера, — ответила я.
— Он меня слышит?
— Не знаю.
— Йонас, ты выздоровеешь. Вот мы только тебе сейчас поесть и попить найдём. Держись, дружище, не сдавайся, слышишь?
Йонас лежал не двигаясь.
Андрюс вытащил из-под куртки что-то завёрнутое в тряпку. Там оказалась маленькая серебристая жестянка. Из кармана брюк Андрюс достал ножик и принялся открывать им банку.
— Что это? — спросила я.
— Это ему нужно есть! — сказал Андрюс, наклоняясь к лицу моего братика. — Йонас, если ты меня слышишь, открой рот!
Йонас не двигался.
— Йонас, — позвала я, — открой рот. Это тебе поможет.
Мой брат приоткрыл губы.
— Молодец, — сказал Андрюс. Окунув лезвие ножа в жестянку, он вытащил оттуда сочный тушёный помидор.
Мне аж челюсти свело. Помидоры! У меня потекла слюна. Только помидор коснулся рта Йонаса, как губы у него задрожали.
— Да, правильно, жуй и глотай, — сказал Андрюс. А после обратился ко мне: — Вода есть?
— Да, дождевая.
— Пусть попьёт, — велел Андрюс. — Ему нужно всё это съесть.
Я просто не могла отвести глаз от тех помидоров. Сок стекал с ножа Андрюсу на пальцы.
— Где ты их взял? — удивлялась я.
Он с отвращением посмотрел на меня и сказал:
— Да вот в магазин на углу сходил, знаешь такой? — Он смерил меня взглядом и отвернулся. — А где, по-твоему, я бы их взял? Украл, конечно же.
Он закинул последние кусочки помидоров моему брату в рот. Йонас выпил сок из жестянки. Андрюс вытер нож и руки о штаны. Я почувствовала, что тело просто наброситься готово на тот сок.
Вернулась мама с одной из сибирячек, с которыми Йонас сапожничал. На их головы и плечи намело толстый шар снега. Женщина подбежала к моему брату, что-то быстро рассказывая по-русски.
— Я пыталась объяснить ей, что случилось, — сказала мама. — Но она настояла на том, чтобы самой пойти посмотреть.
— Андрюс принёс консервированных помидоров и накормил ими Йонаса, — рассказывала я.
— Помидоры? — с изумлением повторила мама. — О, спасибо! Большое тебе спасибо, милый, и маму от нас поблагодари!
Сибирячка начала что-то говорить, обращаясь к маме.
— Есть чай, который его вылечит, — перевёл Андрюс. — Она просит твою маму собрать для него ингредиенты.
Я кивнула.
— Андрюс, сможешь ещё немного побыть у нас? — спросила мама. — Я знаю, что Йонасу с тобой гораздо лучше. Лина, ставь воду на огонь — будем варить чай. — Мама наклонилась к моему брату. — Йонас, я сейчас вернусь, солнышко. Я пошла за чаем, который тебя вылечит.
49
Мы сидели молча. Андрюс смотрел на моего брата и сжимал кулаки. О чём он думал? Злился из-за того, что Йонас заболел? Или из-за того, что его мать спит с энкавэдэшниками? Или что его отец погиб? А может, он просто злился на меня.
— Андрюс!
Он даже не оглянулся.
— Андрюс, я полная дура.
А теперь оглянулся.
— Ты к нам со всей душой, а я… я просто дура. — Я опустила глаза.
Он ничего не сказал.
— Я поспешила с выводами. Я была глупа. Прости, что обвиняла тебя в слежке за нами. Мне очень жаль… — Он молчал. — Андрюс!
— Ну да, тебе жаль, — сказал он и взглянул на моего брата.
— И… и твою мать мне жаль, — ляпнула я.
Я схватила своё рисование и принялась заканчивать комнату Йонаса. Сначала я обращала внимание на тишину. Она нависала, тяжёлая, неудобная. А когда я продолжила рисовать, то меня поглотило это занятие. Я отвлеклась на то, чтобы как следует прорисовать мягкие, красивые складки на ковре. Письменный стол и книги тоже должны получиться как можно лучше. Йонас в своём столе и книгах души не чаял. Я тоже люблю книги. Боже, как же я по ним скучаю!
Я несла портфель аккуратно, чтобы не повредить книги. Нельзя, чтобы он, как всегда, болтался из стороны в сторону. Ведь там Эдвард Мунк. Я два месяца ждала, пока учительница получит эти книги. И они в итоге прибыли — из самого Осло. Я понимала, что родителям не придётся по душе Мунк и его стиль. Кое-кто называет его живопись «упадническим искусством». Но стоило мне увидеть репродукции «Тревоги», «Отчаяния» и «Крика», как я поняла, что просто обязана увидеть ещё. Его образы искривлённые, заломленные, словно изображены сквозь невроз. Они поразили меня до глубины души.
Я отперла дверь. Увидела на полу вброшенный почтальоном одинокий конверт и, подбежав к столику в прихожей, вскрыла его.
«Дорогая Лина!
С Новым годом. Извини, что я не писала. А теперь, после Рождества, в жизни стало всё совсем серьёзно. Мама с папой ругаются. Папа постоянно злой и почти не спит. Ночью он наматывает круги по дому, а в обед ходит забрать почту. Сложил в коробки почти все книги — говорит, что они занимают слишком много места. Даже некоторые из моих учебников по медицине в коробку засунул. Не сошёл ли он с ума? Всё так изменилось после аннексии.
Лина, пожалуйста, нарисуй для меня тот домик в Ниде.
