— И как мы тогда узнаем, что нам кто-то написал? — спросила госпожа Римас.
— Ну, дальше будем что-то давать тем, кто подписал документы, — скривилась госпожа Грибас. — И они будут проверять, есть ли нам почта, когда будут идти в село.
— Она говорит, что встретила женщину из Латвии, муж которой сидит в тюрьме под Томском, — рассказала мама.
— Ой, Елена, может, там и наши? — Госпожа Римас приложила руку к груди.
— Её муж написал, что проводит время с многими литовскими друзьями, — улыбнулась мама. — Но она говорит, что письма были как-то странно и непонятно написаны, а многие фразы и вовсе зачёркнуты.
— Ну естественно, — подал голос Лысый. — Там ведь цензура. Той латышке нужно осторожно писать. И вам тоже, а не то получите пулю в лоб.
— Вы когда-нибудь уже перестанете? — не удержалась я.
— Это правда. Ваши любовные послания могут их убить. А что о войне слышно? — спросил Лысый.
— Немцы взяли Киев, — сказала мама.
— И что они там делают? — спросил Йонас.
— А что, как ты думаешь, им там делать? Они людей убивают. Это ведь война! — ответил ему Лысый.
— И в Литве тоже? — спросил Йонас.
— Глупенький, неужто ты не знаешь? — ответил Лысый. — Гитлер убивает евреев. А литовцы, быть может, ему в этом помогают.
— Что? — спросила я.
— Что вы хотите этим сказать? Гитлер выгнал Сталина из Литвы, — сказал Йонас.
— Но героем он от этого не стал. Наша страна обречена, или ты не понимаешь? Нам всё равно умирать, хоть в чьих руках мы будем, — говорил Лысый.
— А-ну перестаньте! — закричала госпожа Грибас. — Я этих разговоров не выдерживаю.
— Хватит, господин Сталас, — сказала мама.
— А что Америка, Британия? — спросила госпожа Римас. — Наверное, они нам помогут.
— Пока ничего, — ответила мама. — Но, надеюсь, скоро это произойдёт.
Это были первые новости о Литве за многие месяцы. Мама приободрилась. Несмотря на голод и волдыри на руках, она просто светилась. Ходила чуть ли не вприпрыжку. Надежда подпитывала её, словно кислород. Я думала о папе. Правда ли он где-то в сибирской тюрьме? И вспоминала ту карту, что рисовала для НКВД, а после то, как Сталин с Гитлером делили Европу. Вдруг я подумала: если Гитлер в Литве убивает евреев, то как же там доктор Зельцер?
Возможность переписки дала пищу бесконечным разговорам. Мы узнали, как зовут родственников, знакомых, коллег других людей — всех, кто мог бы написать. Госпожа Грибас была убеждена, что письмо может написать её молодой сосед.
— Нет, не напишет. Он, может, вообще не замечал, что вы там живёте, — сказал как-то Лысый. — Вы ведь не из заметных.
Госпожу Грибас такие слова не порадовали. Мы с Йонасом потом из этого повода посмеялись. Вечером мы лежали на соломе и придумывали забавные сценарии любовного романа госпожи Грибас с её молодым соседом. Мама говорила, чтобы мы перестали, но иногда я слышала, что она тоже втихаря посмеивалась вместе с нами.
Холодало, и энкавэдэшники подгоняли нас всё больше и больше. В какой-то момент они даже увеличили нам пайки, потому что хотели построить ещё один барак, пока не выпадет снег. Документы мы подписывать отказывались. Андрюс и дальше со мной не разговаривал. Мы сажали картошку на весну, хотя никто не хотел верить, что мы пробудем в Сибири до конца холодов.
Советские заставили маму проводить занятия в смешанном классе, где были алтайские и литовские дети. В школу разрешалось ходить лишь тем детям, чьи родители подписали документы. От мамы требовалось преподавать на русском языке, хотя многие дети его ещё плохо понимали. Госпоже Грибас учить детей не разрешили, и её это очень расстраивало. Ей говорили, что позволят помогать моей маме, когда она подпишет бумаги. Госпожа Грибас и дальше отказывалась, но вечерами помогала маме разрабатывать планы уроков.
Я была рада, что мама может работать учительницей под крышей. Йонаса теперь отрядили рубить дрова. Выпал снег, и каждый вечер мой брат возвращался замёрзший и мокрый. Кончики его обледеневших волос просто отламывались. У меня суставы сводило от холода. Я не сомневалась, что кости у меня внутри леденели. Когда я потягивалась, они издавали резкий трескучий звук. Когда мы грелись, в руки, ноги и лицо заходили болезненные зашпоры. С холодами энкавэдэшники становились всё раздражительней. Улюшка тоже. Она требовала платы, стоило ей лишь захотеть. Несколько раз я буквально вырывала свой паёк из её рук.
Йонас платил Улюшке щепками и дровами, которые воровал на работе. К счастью, работая с двумя сибирячками, он сделал себе крепкие ботинки. Русский язык он тоже быстро выучил. Я нарисовала своего братика с серьёзным выражением лица.
Меня отрядили носить на спине по снегу двадцати пяти килограммовые мешки с зерном. Госпожа Римас научила меня отсыпать оттуда понемногу, раздвигая иголкой нитки мешковины, а потом незаметно сдвигая их обратно. Мы быстро учились подбирать объедки. Йонас каждый вечер крадучись ходил рыться в мусоре, который выбрасывали энкавэдэшники. Тараканы и червяки никого уже не пугали. Два движения пальцем — и в рот. Иногда Йонас приносил свёртки с передачами от Андрюса и госпожи Арвидас, которые те подкладывали в мусорку для нас. Но, если не считать редких подарков от Андрюса и его мамы, мы превращались в падальщиков, которые питаются гнилым и грязным.
47
Как и предвидел Лысый, мы могли каждый раз подкупать Ворчливую, чтобы та проверяла для нас почту, когда идёт в село. Два месяца мы за нашу плату не получали ничего. Мы мёрзли по своим лачугам, греясь лишь надеждой на то, что в конце концов заветный конверт придёт и принесёт новости из дома. Температура держалась далеко ниже нуля. Йонас спал возле печки, каждые несколько часов просыпаясь и подбрасывая туда дрова. Пальцы на ногах у меня онемели, а кожа потрескалась.
Госпожа Римас первой получила письмо — в середине ноября, от дальней родственницы. Новость об этом разлетелась по лагерю мгновенно. В её избушку набилось чуть ли не двадцать человек, чтобы послушать информацию из Литвы. Госпожа Римас пошла за своим пайком и ещё не вернулась. Мы ждали. Пришёл Андрюс. Он протиснулся ближе ко мне. Раздал всем из карманов ворованное печенье. Мы старались говорить тихо, но в такой толпе волнение лишь нарастало.
Я развернулась и нечаянно задела локтем Андрюса.
— Прости, — извинилась я.
Он кивнул.
— Ты как? — спросила я.
— Хорошо, — ответил он. В лачугу зашёл Лысый и стал жаловаться на тесноту. Люди
