Пожалуйста, напиши, какие у тебя новости, о чём ты думаешь и что рисуешь.
Целую,
твоя двоюродная сестра
Йоанна»
— Он рассказывал мне о своём самолёте, — сказал Андрюс, показав на рисунок через моё плечо. А я и забыла о том самолёте.
Я кивнула:
— Он его очень любит.
— Можно взглянуть?
— Конечно.
Я дала ему альбом.
— Красиво, — сказал Андрюс. Его большой палец упирался в край альбома. — А ещё покажешь?
— Да, — ответила я, радуясь, что в альбоме ещё осталось несколько зарисовок, которые я пока не вырвала.
Андрюс перевернул страницу. Я сняла компресс из головы Йонаса и пошла охлаждать его в снегу. А когда вернулась, Андрюс разглядывал собственный портрет. Я нарисовала его, когда госпожа Римас получила письмо.
— Странный угол, — тихо засмеялся он.
Я села.
— Ну, ты же выше. Вот я так тебя видела. К тому же, было очень тесно!
— Значит, мои ноздри ты хорошо видела, — сказал он.
— Я смотрела на тебя снизу. А сейчас угол будет другой.
Я сидела, наблюдая за ним.
Андрюс взглянул на меня.
— Отсюда ты выглядишь иначе, — заметила я.
— Лучше или хуже? — спросил он.
Вернулись мама и сибирячка.
— Спасибо, Андрюс, — поблагодарила мама.
Он кивнул, наклонился к Йонасу и, что-то прошептав, ушёл.
Мы побросали листья в кипяток, и спустя время Йонас выпил отвар. Мама осталась сидеть возле него, я же легла, но уснуть не могла. Всякий раз, когда я закрывала глаза, перед ними появлялась картина «Крик» — только с моим лицом.
50
Йонас выздоравливал две недели. Ноги у него дрожали, когда он ходил, а говорил и вовсе почти шёпотом. Тем временем мы с мамой слабели. Ведь нам приходилось делить свои два хлебных пайка на троих, чтобы прокормить Йонаса. Поначалу, когда мы просили, люди делились тем, что имели. Но когда мороз стал глубже заползать в избушки, щедрость замораживалась. Однажды я увидела, как госпожа Грибас отвернулась и тут же запихала в рот весь свой паёк, только его получив. И я не могла её в этом винить. Мне часто хотелось поступить так же. С тех пор мы с мамой не просили еду у других.
Несмотря на все мольбы, энкавэдэшники продукты для Йонаса не давали. Мама даже разговаривала с командиром. Но тот только рассмеялся и сказал что-то такое, что на несколько дней расстроило маму. Продавать нам уже было нечего. Почти всё, что имели, мы выменяли у алтайцев на тёплую одежду. Подкладка маминого пальто обвисала, тонкая, как марля.
С приближением Рождества настроение у нас улучшалось. Мы ходили друг к другу в гости и вспоминали святки дома. Без конца говорили про Кучес — наш сочельник. Договорились, что Кучес будем праздновать в домике Лысого. Тот побурчал и согласился.
С закрытыми глазами мы слушали описания двенадцати вкусных блюд, по числу апостолов. Люди покачивались из стороны в сторону и кивали. Мама рассказывала про вкусное маковое молоко и клюквенный кисель. Госпожа Римас заплакала, когда услышала про вафли и традиционное рождественское пожелание: «Дай Бог нам всем собраться и в следующем году».
Охранники грелись водкой и работой. Часто они забывали проверить, что мы делаем, и не желали выходить на морозный, кусающий ветер. Каждый вечер мы собирались послушать новый рассказ о праздновании Рождества. Мы всё больше узнавали о друг друге, кто о чём мечтает, какие воспоминания бережёт. Мама настаивала на том, чтобы приглашать на святки и Ворчливую. Сказала, то, что она подписала тот документ, не значит, что она не скучает по дому. Падал снег, трещал мороз, но и труд, и холод были терпимы. Нам было чего ждать — маленького ритуала, который облегчал наши серые дни и тёмные ночи.
Я начала воровать дрова для печки. Мама всё время волновалась, но я заверяла её, что веду себя аккуратно, а энкавэдэшникам лень лишний раз выйти на холод. Как-то вечером я вышла из дома Лысого за дровами. Тихонько зашла за дом, а услышав какое-то движение, и вовсе замерла. Кто-то стоял в темноте. Крецкий? Моё сердце пропустило удар… А может, командир?
— Лина, это я, — раздался из темноты голос Андрюса. Он чиркнул спичкой и закурил: его лицо на мгновение осветилось.
— Ты меня напугал, — сказала я. — Почему ты здесь стоишь?
— Слушаю.
— Но почему не зайдёшь? Здесь ведь та ещё холодина.
— В доме мне рады не будут. Ведь все такие голодные.
— Неправда! Мы были бы тебе очень рады. Сейчас как раз говорим про Рождество.
— Я знаю. Слышал. Меня мама просит ей эти истории вечером пересказывать.
— Правда? А я, если ещё раз услышу про клюквенный кисель, то с ума сойду! —улыбнулась я. — Поэтому и вышла за дровами.
— То есть ты хочешь украсть? — спросил Андрюс.
— Ну, наверное, да…
Он засмеялся и покачал головой:
— А тебе не страшно?
— Нет, — сказала я, — мне холодно. Хочешь прогуляться?
— Да нет, лучше я пойду в дом, — сказал он. — Спокойной ночи.
Прошло три дня — и госпожа Арвидас с Андрюсом присоединились к нам и принесли с собой бутылку водки. Когда они зашли, все замолчали. Госпожа Арвидас была в чулках. Волосы у неё были чистыми и накрученными. Андрюс опустил глаза и спрятал руки в карманы. Меня не беспокоило, что она одета в чистое и не голодная. Никто не хотел бы оказаться на её месте.
— Предлагаю тост, — сказала мама, поднимая бутылку к госпоже Арвидас. — За хороших друзей!
Госпожа Арвидас улыбнулась и кивнула. Мама немного отпила из бутылки и радостно сделала танцевальное движение. Мы все присоединились, выпивая по маленькому глотку и смакуя это мгновение. Андрюс прислонился к стене, смотрел на всех и улыбался.
В ту ночь я фантазировала, как бы папа присоединился к нам на празднике. Представляла, как он бредёт в снегу, что падает на Алтай, и приходит именно в Рождество с моим носовым платком в нагрудном кармане. «Папочка, скорее, — просила я его. — Пожалуйста, не задерживайся».
— Не волнуйся, Лина, папа скоро придёт, — сказала мама. — Он пошёл за сеном для праздничного стола[6].
Я стояла возле окна и смотрела на снег. Йонас помогал маме в столовой.
— Так у нас будет двенадцать блюд. Целый день есть будем! — Он причмокнул губами.
Мама разравнивала белую скатерть на столе.
— Можно я возле бабушки сяду? — просил Йонас.
Не успела я возразить и сказать, что тоже хочу
