— А какая разница откуда? Твой дядя сбежал из Литвы перед тем, как вас депортировали.
— Вы врёте!
— Правда? У твоей тёти девичья фамилия немецкая. Вот семья твоего дяди и сбежала — возможно, как репатрианты[9], через Германию. А твой отец им помогал. Он принимал участие в побеге. Поэтому твою семью внесли в список. Твоего отца посадили в тюрьму, вы тут подохнете в этом арктическом аду, а твоя лучшая подруга сейчас, наверное, живёт в Америке.
Что он несёт? Йоанна сбежала и подалась в Америку? Но как такое возможно?
— Репатриация, если получится, — сказал папа, резко замолчав, когда увидел меня в дверном проёме.
Дорогая Лина,
…теперь, после Рождества, в жизни стало всё совсем серьёзно… Папа сложил в коробки почти все книги — говорит, что они занимают слишком много места.
Я подумала о своём последнем дне рождения. Папа присоединился к нам в ресторане поздно. Я рассказала ему, что Йоанна мне ничего не прислала, и заметила, что от упоминания моей двоюродной сестры он напрягся.
— Наверное, она просто занята, — сказал он.
— Лучше в Швецию, — произнесла мама.
— Это невозможно, — пояснил папа. — Их единственный вариант — Германия.
— А кто едет в Германию? — крикнула я из столовой.
Стало тихо.
— А я думала, вся семья твоей тёти в Германии, — сказала я.
— Видать, родственник там у неё живёт. Он ей письма пишет. Из Пенсильвании.
Очень даже возможно.
За свободу Йоанны я отдала свою.
— Что угодно отдал бы за сигарету, — произнёс Лысый.
74
— Но почему вы мне не сказали?
— Мы пытались защитить твоего дядю. А они собирались помочь нам, — объяснила мама.
— Помочь в чём? — спросил Йонас.
— Сбежать, — прошептала мама.
Не было необходимости говорить тише. Все притворялись, что заняты своими ногтями или одеждой, однако они слышали каждое слово. Только Янина внимательно смотрела. Она сидела на коленях возле Йонаса, вылавливая вшей из бровей.
— Прибыв в Германию, они собирались оформить и нам документы на репатриацию.
— А как это — репатриация? — спросила Янина.
— Это когда возвращаются туда, откуда походит твой род, — объяснила я.
— А вы немцы? — спросила она у мамы.
— Нет, милая. Но моя невестка и её семья родились в Германии, — сказала мама. — Мы считали, что через них сможем сделать документы.
— А папа им помогал? Поэтому он был соучастником? — спросила я.
— Соучастником? Он не преступник, Лина. И да, он им помогал. Они ведь наша семья.
— Значит, Йоанна в Германии? — спросила я.
— Скорее всего, — ответила мама. — Но потом всё пошло наперекосяк. Когда они выехали, папа узнал, что в апреле НКВД обыскало их дом. Наверное, кто-то донёс.
— Кому нужно такое делать? — не понял Йонас.
— Литовцам, которые сотрудничают с советской властью. Они рассказывают про других людей, чтобы защитить себя.
Кто-то судорожно закашлял.
— Поверить не могу — как это Йоанна мне не сказала!
— А Йоанна не знала! Родители, понятное дело, ей ничего не сказали. Боялись, что она кому-нибудь расскажет. Она думала, что они едут в гости к друзьям их семьи, — объяснила мама.
— Андрюс говорил, в НКВД думали, что у его отца международные контакты. Так СССР считает, что у папы есть связь с кем-то за пределами Литвы, — тихо сказал Йонас. — Значит, он в опасности.
Мама кивнула. Янина встала и легла возле своей матери.
В моей голове проносились разные мысли. Не успевала я разобраться с одной, как появлялась другая. Мы страдаем, а семья Йоанны беспечно и с комфортом живёт в Германии. Мы отдали свои жизни за их жизни. Мама сердилась, что Лысый мне об этом рассказал. Она доверила ему тайну. А он разболтал её за возможность пять минут поносить рукавицы. Неужели маме с папой не приходило на ум доверить секрет нам? Думали ли они о последствиях, когда собирались помогать им сбежать? Я чесала затылок. Вши выкусали мне там целую тропу.
— Какой эгоизм! Как они могли подвергнуть нас такому? — сказала я.
— Им тоже пришлось от чего-то отказаться и кое-что оставить, — сказал Йонас.
Я открыла рот.
— Это ты о чём? Ни от чего они не отказались. Мы всё отдали за них.
— Они оставили свой дом. Дядя — свой магазин. Йоанна — учёбу.
Учёба. Йоанна хотела стать доктором так же сильно, как я — художницей. Я ещё могу рисовать, а вот она не может заниматься медициной, в то время как в Германии неистовствует война. Где она? Знает ли, что с нами случилось? Удалось ли Советскому Союзу скрыть депортации от всего мира? Если да, то на какое время? Я подумала про американское грузовое судно, что поплыло прочь. Догадается ли кто-то искать нас в сибирской тундре? Сталин бы с радостью похоронил нас в снегах и льдах.
Я взяла бумагу и села так, чтобы на неё светил огонь из печки. Во мне закипал гнев. Какая несправедливость! Но ненавидеть Йоанну я не могла. Она в случившемся не виновата. А кто виноват? Я нарисовала две руки, которые держатся одна за другую, но их тянет в разные стороны какая-то сила. На её ладони я нарисовала свастику, на своей руке — серп и молот, а между рук — падающий разорванный литовский флаг.
Я услышала, как кто-то скребётся. Мужчина с часами что-то вырезал из маленькой деревяшки ножом. Дрова потрескивали, с бочки выпрыгивали искры.
— Какая-то она поцарапанная, — заметил Йонас. Он сидел по-турецки на моей кровати и смотрел на одну из репродукций Мунка, которые я получила из Осло.
— Да. Он мастихин использовал — это такой нож, — чтобы придать полотну текстуры, — объяснила я.
— Она от этого словно… растеряна, — сказал Йонас. — Если бы картина не была поцарапана, то у неё было бы грустное выражение лица. А от этих царапин она растеряна.
— Так и есть, — сказала я, длинными движениями зачёсывая тёплые чистые волосы. — А для Мунка эта картина потому и жива. Он сам чувствовал себя растерянным. Он не слишком заботился о пропорциях, а хотел, чтобы чувства были настоящие.
Йонас перевернул страницу и принялся рассматривать другую репродукцию.
— А эта для тебя настоящая? —
