— Переверни, чтобы морда не торчала, — сказала Янина. — Всё равно она такого же цвета, как и снег. Идём, скорее.
Скорее? Как я пройду пять километров, беременная мёртвой совой, так, чтобы не заметили энкавэдэшники?
— Янина, не спеши. Я так быстро не могу. Она очень большая. — Изогнутый клюв колол меня в грудь. Мёртвая сова была жуткой. Но мне так хотелось есть!
Другие депортированные с удивлением взглянули на меня.
— У нас мамы болеют. Им нужно есть. Поможете нам? — объяснила Янина.
Незнакомые люди окружили меня, пряча от посторонних глаз, и проводили к юрте. Никто у нас ничего не спрашивал и не просил. Они радовались, что кому-то помогли, что у них что-то получилось, — хоть личной выгоды им с того и не было. Мы старались прикоснуться к небесам, находясь на дне океана. И я знала: подсаживая друг друга, нам удастся подняться хоть немного выше.
Мама Янины ощипала сову. Мы все столпились вокруг самодельной печки, чтобы нюхать, как пахнет блюдо.
— По запаху похоже на качку, как думаешь? — спросил Йонас. — Давай представим, что это качка!
Тёплое мясо оказалось божественным на вкус. Пусть и жестковатое: можно было растянуть удовольствие, долго пережёвывая. Мы представляли, что сидим на королевском банкете.
— А как вам маринад из крыжовника? — спросила госпожа Римас.
— Это просто чудо! Спасибо, Лина! — поблагодарила мама.
— Это всё Янина. Она сову нашла!
— Её нашла Ляля, — исправила меня Янина.
— Спасибо, Яниночка! — сказал Йонас.
Янина светилась, держа полную пригоршню перьев.
78
Наступило Рождество. Вот и ползимы уже почти позади. Есть чему радоваться.
Непогода по-прежнему не отступала. Стоило улечься одной бури, как по её следам уже надвигалась другая. Мы жили, как те пингвины, замерзая под слоем снега и льда.
Госпожа Римас стояла возле пекарни.
От запаха сливочного масла и какао она заплакала. Энкавэдэшники пекли для себя торты и печенье. Они ели рыбу, пили горячее кофе, вкушали американские мясные и овощные консервы. Поев, играли в карты, курили сигареты, а может, и сигары, выпивали по рюмке коньяка. Затем растапливали печь в своём кирпичном бараке и накрывались меховыми одеялами.
Мои рисунки становились меньше — бумага заканчивалась.
Сил маме не хватало. Она даже не смогла высидеть Сочельник. Долго лежала. Её волосы примёрзли к доске. Она раз за разом проваливалась в сон и просыпалась, чтобы лишь помахать нам, когда мы оказывались поблизости.
Вместе с вшами пришёл тиф. Повторитель заболел и настаивал на том, чтобы уйти из нашей юрты.
— Вы такие хорошие. Это для вас небезопасно. Небезопасно, — говорил он.
— Да, ступай прочь, — сказал Лысый.
Он перешёл в юрту, где жили люди с лихорадкой, сыпью, в бреду… Мы с госпожой Римас его проводили.
Прошло четыре дня — и я увидела его голое тело с широко раскрытыми глазами на куче мертвецов. Отмороженная рука у него была без кисти. Песцы выели ему живот, открыв внутренности и запятнав кровью снег.
Я отвернулась и закрыла глаза.
— Лина, пожалуйста, убери со стола эти книги, — сказала мама. — Не могу на такие ужасы смотреть, тем более перед завтраком.
— Но ведь это и вдохновляло Мунка. Он видел в этих образах не смерть, а рождение, — сказала я.
— Убери, — настаивала мама.
Папа тихо посмеивался из-за газеты.
— Папа, вот послушай, что Мунк сказал.
Папа опустил газету.
Я перевернула страницу.
— Он сказал: «Когда я умру, из моих костей вырастут цветы, и в них буду я — это и есть вечность». Правда, красиво?
Папа улыбнулся.
— Ты красивая, потому что так видишь.
— Лина, пожалуйста, убери эти книги со стола, — сказала мама.
Папа подмигнул мне.
— Нужно что-то делать! — кричала я Йонасу и госпоже Римас. — Нельзя, чтобы люди вот так умирали!
— Мы делаем, что можем. У нас только это и есть, — сказала госпожа Римас. — И мы будем молить Бога о чуде.
— Нет! Не нужно так говорить. Мы будем жить, — сказала я. — Правда, Йонас?
Брат кивнул.
— Тебе не плохо? — спросила я.
— Мне хорошо, — ответил он.
В тот вечер мама лежала, положив голову на мои колени. Через её лоб прям маршировали вши. Я стряхнула их.
— А ты извинилась? — спросила у меня мама, подняв тяжёлые веки.
— Перед кем?
— Перед Николаем. Ты сказала, что ненавидишь его.
— Ненавижу, — подтвердила я. — Он мог бы нам помочь. Но решил этого не делать.
— Он мне помог, — исподволь сказала мама.
Я взглянула на неё.
— Когда я пошла встречать Ворчливую из села, было темно. Мимо проезжали какие-то энкавэдэшники и начали издеваться надо мной, поднимать мне платье. Как вдруг появился Николай, прогнал их и подвёз меня. Я попросила его узнать, что с вашим отцом. Ворчливую мы встретили на дороге в темноте. Николай высадил нас в трёх километрах от лагеря, и дальше мы пошли пешком. Вот видишь, — сказала она, подняв лицо, — он мне помог. И, наверное, командир об этом узнал. За это Николая наказали. Думаю, поэтому мы здесь.
— Так ему и надо. Может, он заболеет, и никто не захочет ему помогать. Прочувствует, каково оно. Мог бы нам и доктора привезти!
— Лина, подумай, что сказал бы твой папа: чужой плохой поступок не дает нам права делать зло. И ты это понимаешь.
Я подумала о папе. Мама была права. Он бы примерно так и сказал.
В юрту зашёл Йонас.
— Как она? — спросил он.
Я приложила руку к маминому лбу.
— Лихорадка всё так же сильна.
— Мой хороший, — сказала мама Йонасу. — Мне так холодно! А тебе?
Йонас снял пальто и дал мне, затем лёг возле мамы и обнял её.
— А теперь набрось сверху пальто. И достань ту шкурку, что Улюшка дала, — попросил Йонас.
— Улюшка… — нежно повторила мама.
— Я тебя согрею, мамочка, — сказал Йонас и поцеловал её в щёку.
— Мне уже лучше, — произнесла она.
79
Я учила русские слова: «доктор», «лекарства», «мать», «пожалуйста». Внутри у меня всё подпрыгивало и падало вниз. Я сжимала камешек. Мне слышались слова Андрюса: «Не давай им ничего, Лина, даже своего страха».
Не только мама нуждалась в помощи. Заболел и мужчина с часами. И мама Янины. Если бы я только могла раздобыть лекарства. Мне была отвратительна сама лишь мысль о том, чтобы что-то просить у энкавэдэшников. Ведь
