— Ах ты предатель! Жалкий старикашка! — не сдержалась я.
— Жалкий, да вот только ещё живой. Наверное, что я живой — это и есть моё наказание. Так и должно быть. Вот женщина: закрыла глаза — и всё. А я желаю помереть с первого дня, но всё живу. Неужели и правда так тяжко умереть?
81
Я проснулась от того, что чувствовала себя нехорошо. Ночь была тяжёлой. Я спала возле маминого тела, сдерживая рыдания, чтобы не пугать Йонаса. Моя удивительная мама... я уже никогда не увижу её улыбки, не почувствую её объятий. Я уже соскучилась по её голосу. Тело моё казалось словно пустым, будто сердце, вяло бившись, отдавалось эхом в пустоте болезненных рук и ног.
Я всё никак не могла выбросить из головы вопрос Лысого. Что тяжелее: умереть или оставаться в живых? Мне шестнадцать, я стала сиротой в Сибири, но я знала ответ на этот вопрос. В этом я никогда не сомневалась. Я хотела жить. Хотела видеть, как растёт мой брат. Увидеть вновь Литву. Йоанну. Почувствовать запах ландышей в ветерке из-за окна. Хотела рисовать в чистом поле. Встретить Андрюса, который бережёт мои рисунки. В Сибири есть два возможных пути. Победить — значит выжить. Потерпеть поражение — значит погибнуть. Я хочу жить. Я хочу выжить.
В чём-то я чувствовала себя виноватой. Не эгоизм ли это — желать жить, когда родители умерли? Не эгоизм ли — нуждаться ещё в чём-то, кроме того, чтобы вся семья была вместе? Теперь я опекун своего одиннадцатилетнего брата. Что будет с ним, если меня не станет?
После работы Йонас помог господину с часами сколотить гроб. Мы с госпожой Римас подготовили мамино тело.
— Есть у неё что-то в чемодане? — спросила госпожа Римас.
— Скорее всего, нет.
Я достала мамин чемодан из-под доски, на которой она лежала. Я ошибалась. Там оказалось лёгкое платье, шёлковые чулки, тапочки без задников, помада. А также мужская рубашка и галстук. Папины. Я расплакалась.
Госпожа Римас приложила руку ко рту и сказала:
— Она явно намеревалась вернуться домой.
Я взглянула на папину рубашку и поднесла её к лицу. Мама всё время мёрзла. Такую летнюю одежду она тут носить не могла. Она берегла её, чтобы вернуться в Литву в чистом!
Госпожа Римас достала шёлковое платье.
— Какое красивое. В него мы твою маму и оденем!
Я сняла с мамы пальто. Она ходила в нём с тех пор, как нас депортировали. Изнутри были видны следы швов, где-то торчали нитки — признаки зашитых за подкладку вещей. Я заглянула под неё. Там осталось несколько бумажек.
— Это документы на ваш дом и собственность в Каунасе, — сказала госпожа Римас, взглянув на них. — Береги их! Ещё пригодятся, когда будешь возвращаться домой.
Была там ещё одна маленькая бумажка. Я развернула её. Там оказался написан адрес в Биберахе, что в Германии.
— Германия. Наверное, там моя двоюродная сестра.
— Может быть, только ты всё же на этот адрес не пиши, — посоветовала госпожа Римас. — Это может накликать на них беду.
В тот вечер мы с Йонасом стащили лопаты и ледорубы из-под барака НКВД.
— Нужно выбрать место, которое удастся запомнить, — сказала я. — Потому что мамино тело мы тоже повезём на родину.
Мы пошли и нашли небольшой холмик над морем.
— Отсюда открывается красивый вид, — сказал Йонас. — Мы его запомним.
Мы копали всю ночь, рубали лёд, делали яму как можно глубже. Под утро на помощь нам пришли госпожа Римас и господин, что накручивал часы. Даже Янина и Лысый пришли копать. Лёд был очень твёрдый, и могила получилась сравнительно неглубокой.
На следующее утро госпожа Римас сняла с маминого пальца обручальное кольцо.
— Береги его. Похоронишь с мамой, когда домой её вернёшь.
Мы вынесли гроб из юрты и медленно пошли по снегу к холму. Мы с Йонасом держали гроб спереди, госпожа Римас и господин с часами — посередине, а Лысый — сзади. Янина шла возле меня.
К нам присоединились люди. Я их не знала. Но они молились за маму.
Вскоре за нами уже шла длинная процессия. Мы прошли барак НКВД. На его крыльце Крецкий разговаривал с охранниками. Увидев нас, он замолчал. Я смотрела вперёд и направлялась к холодной яме в земле.
82
Я нарисовала карту места, где располагалась могила, краской из пепла с помощью совиного пера. Без мамы образовалась огромная дыра — как когда во рту нет переднего зуба. Вечная серость лагеря стала на тон темнее. Посреди полярной ночи единственное наше солнце спряталось за тучу.
— Мы могли бы утопиться, — рассуждал Лысый. — Это было бы просто, не так ли?
Никто не ответил.
— Девочка, что же ты не обращаешь на меня внимания?
— Дело не во внимании. Вы что, не понимаете? Мы все уже от вас устали! — сказала я.
Я так выдохлась. Умственно, физически, эмоционально — как же я устала!
— Вы всё о смерти говорите да о самоубийстве. Разве вы не понимаете? Мы не хотим умирать! — сказала я.
— А вот я хочу! — не унимался он.
— Может, вы не столько хотите умереть, — присоединился к разговору Йонас, — сколько считаете, что заслуживаете этого?
Лысый посмотрел на Йонаса, потом на меня.
— Вы только о себе и думаете. Если желаете убить себя, то что же вас держит? — спросила я.
Мы молча взглянули друг на друга.
— Страх, — ответил он.
Через две ночи после маминых похорон в воздухе послышался свист. Надвигалась буря. Я закуталась во всё, что было, и пошла в темноту воровать дрова из-под барака НКВД. Каждый день, когда мы рубали и носили дрова, то кое-что бросали за поленницу. А всё для того, чтобы, когда кто-то осмелится украсть дрова, они были под рукой. Одного мужчину из двадцать шестой группы поймали на этом. Ему дали дополнительные пять лет. Пять лет за одно полено. Хотя могло быть и пятьдесят. Наш приговор определялся нашим выживанием.
Я сделала большой крюк и подошла к чёрной поленнице за бараком НКВД. Я была закутана аж до глаз, с маминой шапкой на голове. Мимо меня пробежал кто-то с большой доской. Смельчак! Такие доски стояли под стеной барака.
Я завернула за поленницу и остановилась. Возле большой кучи дров стояла фигура в длинной шинели. В темноте ничего не было видно. Я медленно повернула назад, стараясь ступать как можно тише.
— Кто идёт? Покажись!
Я оглянулась.
— Номер группы?
— Одиннадцатый, — делая шаг назад, ответила я.
Фигура приблизилась.
— Вилкас?
Я ничего не сказала. Он сделал шаг в мою сторону, и я увидела под большой меховой шапкой
