Мои рисунки не дошли. Это конец.
Я пробовала что-то набросать, но не получалось. Когда я начинала рисовать, карандаш двигался сам по себе под действием какой-то жуткой силы, что таилась во мне. Искривлённое папино лицо. Изуродованный смертной мукой рот. Глаза, полные страха. Я рисовала себя, как кричу на Крецкого. Искривлённые губы. Из моего рта вылетают три ядовитые змеи, выставив клыки. Я спрятала рисунки в книге «Домби и сын».
Папа был сильным. Он был патриотом. Сопротивлялся ли он? Или он не знал, что происходит? Бросили ли его просто на земле, как Ону? Я задавалась вопросом, не размышляет ли над этими же вопросами Йонас. Мы об этом не разговаривали. Я написала письмо Андрюсу, но оно расплывалось от слёз.
Метель свирепствовала. Ветер и снег гудели пронзительно и непрестанно. Мы прокопали выход от двери, чтобы ходить за пайками. Два финна потерялись и не смогли найти свою юрту, поэтому втиснулись в нашу. Один был болен дизентерией. От зловоний меня тошнило. На голове кишели вши.
На второй день мама встала и настояла на том, что прокопает тропинку от двери. Опустошённая — словно от её души оторвали какую-то часть.
— Мамочка, тебе нужно отдыхать, — сказал Йонас. — Раскопать снег я могу.
— Нечего тут разлёживаться, — возразила мама. — Дела не ждут. Нужно делать свою работу.
На третий день бури господин с часами проводил финнов домой.
— Вынеси ведро и почисти его снегом, — сказал мне Лысый.
— Но почему я?
— Будем по очереди, — сказала мама. — Все будут выносить.
Я вынесла ведро в темноту. Ветер успокоился. Вдруг у меня перехватило дыхание. Ноздри замёрзли. А сейчас ведь лишь ноябрь. Полярная ночь будет длиться до начала марта. Погода будет только ухудшаться. Как мы сможем это пережить? Нужно перезимовать первую зиму. Я быстро исполнила свой долг с ведром и вернулась в юрту. Ночью, перешёптываясь с папой, я понимала, что веду себя как Янина, которая общалась со своей мёртвой куклой, но ничего не могла с собой поделать.
Двадцатое ноября. День рождения Андрюса. Я внимательно считала дни. Проснувшись, я поздравила его с днём рождения и думала о нём, таская брёвна днём. Ночью я сидела возле печки и читала «Домби и сына». Красивая… Я до сих пор не знаю значение этого слова. Может, узнаю, если пролистаю вперёд. Пролистала несколько страниц. Вдруг моё внимание привлекла какая-то пометка. Я пролистала назад. На полях страницы двести семьдесят восемь что-то было написано карандашом.
«Привет, Лина. Ты уже добралась до страницы 278. Очень хорошо!»
Я тихо ахнула, потом сделала вид, что зачиталась. Посмотрела на почерк Андрюса, провела пальцем по продолговатым буквам своего имени. Может, он ещё что-то написал? Я понимала, что мне нужно читать дальше, но не могла дождаться, поэтому принялась аккуратно листать страницы в поисках надписей.
Трёхсотая страница: «Ты правда до страницы 300 дочитала или уже просто так листаешь?»
Я едва сдержала смех.
Триста двадцать вторая страница: «Ну и нудный же этот «Домби и сын». Вот согласись».
Триста шестьдесят четвёртая страница: «Я о тебе думаю».
Четыреста двенадцатая страница: «А ты обо мне думаешь?»
Я закрыла глаза.
Да, я о тебе думаю. С днём рождения, Андрюс.
77
Стояла середина декабря. Мы были в пасти зимы. Повторитель обморозил пальцы и нос. Их кончики сморщились и почернели, а кончик носа и вовсе взялся какими-то серыми грудками.
Мы кутались во всё тряпьё, которое попадалось нам под руку. Обматывали ноги выброшенными на берег рыбацкими сетями. В юрте все ругались и действовали друг другу на нервы.
Начали умирать маленькие дети. Мама понесла свой паёк голодному мальчику.
Но он уже был мёртв, его ручка так и лежала протянутой в ожидании куска хлеба. В лагере не было ни врача, ни медсестры, только один эстонец-ветеринар. Мы полагались на него. Он старался как мог, но условия были антисанитарные, а лекарства отсутствовали.
Иванов и энкавэдэшники в юрты и вовсе не заходили. Они кричали нам оставлять мёртвых за дверью.
— Вы грязные свиньи. Живёте в грязи — вот и умираете.
В лагере появились дизентерия, тиф и цинга. На открытых язвах кишели вши. Как-то вечером один из финнов, что рубил дрова, отошёл по нужде. Позже его нашла Янина: он висел на столбе. Повесился на рыбацкой сетке.
За дровами нужно было ходить всё дальше и дальше. Мы отошли на почти пять километров от лагеря. В конце дня ко мне подошла Янина и обняла меня.
— Ляля мне кое-что показала, — сказала она.
— Что же? — спросила я, запихивая в карманы веточки для печки и на кисточки.
Янина посмотрела по сторонам.
— Иди, покажу.
Она взяла меня за руку и повела по снегу. Показала на что-то рукавицей.
— Что там? — спросила я, присматриваясь к снегу.
— Тихо… — Она потащила меня ближе и показала.
И я увидела. На снегу лежала большая сова. Её белые перья так сливались со снегом, что я не сразу её заметила. Тело у неё было длиной сантиметров с шестьдесят. У большой хищницы оказались маленькие коричневые крапинки на голове и туловище.
— Она спит? — спросила Янина.
— Мне кажется, она мертва, — ответила я.
Я достала из кармана палочку и потормошила её за крыло. Сова не пошевелилась.
— Да, мертва.
— Как думаешь, её можно съесть? — спросила Янина.
Поначалу я была в шоке. А затем представила её пухлую тушку, которая жарится над нашей бочкой, словно цыплёнок. Я снова потормошила сову, после чего взяла её за крыло и потащила. Тяжёлая, но по снегу скользит.
— Нет! Волочить нельзя. Энкавэдэшники увидят и заберут, — сказала Янина. — Спрячь под одежду.
— Янина, сова ведь огромная. Она туда не поместится.
От мысли о мёртвой сове под пальто меня передёрнуло.
— Но я хочу есть, — заплакала Янина. — Пожалуйста. Я тебя впереди буду заслонять. Никто не увидит.
Я тоже хотела есть. И мама. И Йонас. Я склонилась над совой и попыталась прижать её крылья к туловищу. Они оказались твёрдыми. Морда у неё была острая, угрожающая. Я не представляла, как смогу прижать её к своему телу. Я взглянула на Янину, и девочка, выпучив глаза, кивнула.
Я осмотрелась.
— Расстегни мне пальто.
Её маленькие ручки принялись за дело.
Я подняла мёртвую хищницу и приложила к своей груди. По моему телу прокатилась дрожь отвращения и страха.
— А теперь быстренько застегни.
Пальто не застёгивалось. Очень уж
