Я увидела Крецкого возле барака НКВД — он стоял вместе с Ивановым. Я принялась ждать, так как хотела поговорить с ним с глазу на глаз. Но время шло, а они никак не расходились. Чтобы получить паёк, мне нужно было идти работать, поэтому я пошла к ним по снегу.
— О, а вон и малая свинья идёт, — сказал Иванов.
— Моя мама больна, — начала я.
— Что, правда? — наигранно забеспокоился он. — Кажется, я знаю, что может ей помочь.
Я взглянула на него.
— Солнце, свежие фрукты, много овощей…
Он засмеялся от собственной плоской шутки.
— Нам нужен доктор. Нам нужны лекарства, — сказала я, дрожа от холода.
— А ещё что? Баня? Школа? Так стройте. Давай!
Я перевела взгляд на Крецкого.
— Пожалуйста, помогите. Нам нужен доктор. Нам нужны лекарства. Моя мама болеет.
— Доктора нет, — сказал Крецкий.
— Лекарства, — настаивала я. — Нам нужны лекарства.
— Ты что, ещё двадцать лет захотела?! — закричал Иванов. — Такое я дать могу. И никакого хлеба сегодня, ты, свинья неблагодарная. Иди работай. Давай!
У меня не получилось. Не получилось достать ни доктора, ни лекарства. Вместо этого я лишилась своего пайка и унизилась. Я пошла прочь вдоль барака. Я уже забыла, каково это — чувствовать лицом солнечные лучи. Когда я закрывала глаза, то могла видеть литовское солнце и волосы Андрюса. А вот над морем Лаптевых солнце мне не представлялось. Даже если мы и перезимуем, будут ли у нас силы на строительство? Какая там баня, школа… А учителем кто будет?
Я не могу потерять маму. Я буду бороться. И добьюсь этого любой ценой. Она дрожала, то засыпала, то просыпалась. Мы с Йонасом примостились с обеих сторон от мамы в попытке согреть и закрыть от сквозняка. Госпожа Римас нагревала кирпичи и подкладывала ей под ноги, а Янина вылавливала у неё из ресниц вшей.
Лысый наклонился и положил маме в руку свой паёк.
— Ну же, дамочка. Ты заслуживаешь лучшего. У тебя ведь дети, ты о них заботиться должна, ради Бога, — сказал он.
Шли часы. Мама стучала зубами. Губы у неё посинели.
— Й-йонас, держи. — Она дала ему папино обручальное кольцо. — В нём — любовь. А важнее неё ничего и быть не может.
Мама дрожала всё сильнее, дышала со всхлипами.
— Ну пожалуйста, — умоляла она, глядя на нас, — Костас…
Мы лежали по обе стороны от неё и обнимали её обессиленное тело.
Йонас быстро дышал и искал перепуганными глазами мои глаза.
— Нет, — шептал он. — Пожалуйста, не надо.
80
Пятое января. Йонас сидел с мамой в безлюдную утреннюю пору, качал её, как она когда-то нас. Госпожа Римас пыталась накормить её и растирала ей руки и ноги. Мама не могла ни есть, ни разговаривать. Я грела кирпичи и носила их то к печке, то от печки. Сидела рядом, растирала ей руки, рассказывала разные истории о нашем доме. Подробно описывала каждую комнату, даже узор ложек в кухонной тумбочке.
— В печи печётся хлеб, в кухне душно, и ты отворяешь окошко над раковиной, чтобы впустить свежий воздух. Тебе слышно, как на улице играют дети, — рассказывала я.
Позже в то утро маме становилось всё тяжелее дышать.
— Нагрей ещё кирпичей, Лина, — сказал мне брат. — Она мёрзнет.
Вдруг мама взглянула на Йонаса. Открыла рот, но ничего не произнесла. Прекратила дрожать. Её плечи расслабились, и она уронила голову на грудь Йонаса. Её глаза стали пустыми.
— Мама! — позвала я, придвинувшись ближе.
Госпожа Римас потрогала жилу на шее мамы.
Йонас заплакал, пряча лицо в свои одиннадцатилетние руки. Поначалу всхлипывал тихо, а после зарыдал, дрожа всем телом.
Я легла позади него и прижала братика к себе.
Госпожа Римас опустилась на колени возле нас.
— Господь — Пастырь мой. Я ни в чём не буду нуждаться... — начала она.
— Мама! — плакал Йонас.
По моим щекам покатились слёзы.
— У неё была прекрасная душа, — вздохнул мужчина, что накручивал часы.
Янина гладила меня по волосам.
— Я люблю тебя, мама! — шептала я. — Я люблю тебя, папа!
Госпожа Римас продолжала псалом:
— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость (Твоя) да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни[10]. Аминь.
Это было сказано как раз о маме. Её чаша была переполнена любовью ко всем и каждому, даже к врагам.
Госпожа Римас заплакала:
— Милая Елена! Она была такая славная, такая добрая ко всем!
— Пожалуйста, не отдавайте им её тело, — попросил Йонас госпожу Римас. — Я хочу её похоронить. Нельзя, чтобы её съели лисицы.
— Похороним! — пообещала я Йонасу сквозь слёзы. — Мы гроб сделаем. Из досок, на которых спим.
Йонас кивнул.
Лысый смотрел в одну точку и ничего не говорил.
— Какая она красивая! — сказал Йонас, стоя возле бабушкиного гроба. — Папа, а бабушка знает, что я здесь?
— Знает, — ответил папа, обняв нас. — Она сверху смотрит.
Йонас взглянул на потолок, потом на папу.
— Помнишь, как мы летом змея запускали? — спросил папа.
Йонас кивнул.
— Поднялся ветер, и я крикнул тебе, что пора — нужно отпускать. Нить начала разматываться, катушка крутилась в твоих руках, помнишь? Змей летел всё вверх и вверх. Я забыл привязать нитку к катушке. Помнишь, что тогда случилось?
— Змей полетел в небо и исчез, — сказал Йонас.
— Вот, собственно, то же происходит, когда умирает человек. Его душа отлетает в синее небо, — закончил папа.
— Может, бабушка нашла нашего змея, — предположил Йонас.
— Может, — согласился папа.
Лысый сидел, облокотившись о колени, и разговаривал сам с собой:
— Ну почему так тяжело умирать? — вздыхал он. — Я приложил свою руку к тому, что вы здесь. Я слишком поздно сказал «нет». Я видел списки...
Госпожа Римас резко оглянулась.
— Что?
Он кивнул.
— Меня просили подтвердить профессии людей. Сказали составить список учителей, юристов и военных, которые живут поблизости.
— И вы это сделали? — спросила я.
Йонас, всё ещё плача, обнимал маму.
— Я сказал, что составлю, — ответил Лысый. —
