А у Тишке в голове всё звучала последняя песня из приёмника дяди Ёсича: «Быть может, на каком борту пожар, пробоина в корме острей ножа?» – и перед глазами зеркальный корабль Чебургена с дыркой от пули калибра 12,7 мм.
А тут Покемон со стихами. Но – пришлось слушать. Поэты, они такие. Обидчивые очень. Как девочки.
Покемон встал в стихотворную позу – ногу выставил и руку в сторону отвёл – и начал читать:
Бьётся под Саур-могилой Жаркое сердце Донбасса От сотворения мира – И до последнего часа. Плачет ковыль над пашней, Кружит канюк над нею. Выше него лишь солнце Знаменем скифским реет.– Ну как, возьмут меня теперь в Союз писателей? – спросил Покемон, дочитав.
– Обязательно, – заверила его Тишка и, убегая, не удержалась от девчачьего ехидства: – Кто-то же должен там на заседаниях стулья расставлять…
– Какие стулья?! – обиженно закричал Покемон. – Я поэт!
– Поэт, поэт! – уже на бегу ответила Тишка. – Не слушай меня! Я по-шу-ти-ла!
* * *Ничего плохого не случилось. Грустный Чебургена сидел себе да и сидел на берегу ручья. И корабль его зеркальный всё так же отражал траву и небо. А по небу всё так же плыли облака.
– Вот! – выпалила Тишка и перепрыгнула ручей. – Принесла. На!
Зелёные пальцы Чебургены осторожно взяли пакетик. Косые глаза съехались к переносице.
– Это замечательно, – сообщил Чебургена. – То, что нужно.
– Правда? – обрадовалась Тишка. – Это дядя Ёсич прямо из приёмника отпаял. Специально.
Чебургена сунул пакетик с конденсатором прямо в зеркальный корабль, в какой-то маленький и незаметный лючок, а взамен вытащил пульт.
Небольшой такой, квадратный, чем-то похожий на телевизорный, только поменьше и тоже зеркальный. Тишка сразу заметила посреди пульта кнопку – одну, большую и красную. И сразу поняла, что в этой кнопке всё дело.
– Вот, – сказал Чебургена. – Это твоё желание.
– В смысле… – растерялась Тишка, хотя на самом деле всё поняла. – А почему…
– Это, – терпеливо начал объяснять Чебургена, – одноразовый дезактиватор ментально-темпоральных импульсов. Если нажать на кнопку, он сработает, и твоё желание исполнится. Ты ведь хочешь, чтобы наступил мир, и все вокруг перестали воевать? Это твоё желание, так ведь?
– Так, – кивнула Тишка, и чёлка упала ей на глаза.
– Ну вот, – Чебургена улыбнулся. – Пока мой корабль заканчивает ремонт, можешь торжественно произнести его вслух и нажать на кнопку. Я специально сделал её такой большой и заметной.
– А когда я нажму… – Тишка кивнула на кнопку, – …что произойдёт? Автоматы стрелять перестанут и мины взрываться?
– Нет, – продолжая улыбаться, замахал ушами Чебургена. – Просто все забудут про эту войну. Совсем. И вернутся к мирной жизни.
– Забудут? – переспросила Тишка, и ей вдруг сделалось жарко, несмотря на ветерок, который дул вдоль ручья. – И всё?
– И всё, – подтвердил Чебургена. – Этого достаточно. Войны не станет.
Палец Тишки потянулся к кнопке, но когда до неё осталось буквально несколько миллиметров, остановился.
– Все всё забудут… – пробормотала Тишка. – Все – всё…
Значит, и первые обстрелы, которые навсегда разделили жизнь Тишки, её семьи и всех остальных людей здесь на «до» и «после».
И скорую помощь, которая не могла проехать по заваленной обломками улице, на другом конце которой горели дома и кричали люди.
И Игорька Колыванова, младшего братика Кристины из Дебальцево, который научился ходить в подвале, потому что семья полгода не могла выйти оттуда из-за обстрелов.
И саму Кристину, которую нашёл осколок на улице, – её хоронили в закрытом гробу.
И ту женщину, имя которой Тишка так и не узнала, – она просто лежала на перекрёстке, накрытая картонкой, а из-под картонки натекло красное, и бабушка закрывала Тишке глаза ладонью, но Тишка всё равно всё видела.
И Настю, дочку тёти Ангелины и дяди Паши, – её убило в Горловке.
И разбитую квартиру на пятом этаже, из которой свешивался треугольником красный ковёр, как будто язык мёртвой собаки.
И незнакомых ей детей из Луганска, которых разорвало миной.
И ночные обстрелы, когда они с бабушкой и мамой прятались в ванной комнате уже здесь, на новой квартире, потому что кто-то сказал, что там самое безопасное место, а в самой ванне – особенно, и Тишка лежала в этой холодной эмалированной ванне и слушала, как где-то на соседней улице бабахает и как сыплются стёкла, а утром оказалось, что это снаряды разрушили музей.
И раненого дедушку, который упрямо стискивал зубы и каждый раз вставлял выбитые после «прилётов» стёкла.
И госпиталь, в котором они давали на Новый год концерт художественной самодеятельности для раненых ополченцев, а когда закончили и шли по коридору, там стояла каталка, и на ней лежал человек, накрытый простыней с головой, и все мальчики без чьей-то просьбы сняли свои смешные колпаки звездочётов, потому что знали – если кого-то накрыли с головой простыней, значит, человек умер.
И Дениса, и Ваню, и Алену, и Полину, и Стасика, и Диму, и ещё одну Настю, и дочку тёти Вали Зубенко, ей было всего восемь лет, и вообще всех тех ребят, кого Тишка не знала, и кто остался только гранитной строкой на Аллее ангелов.
И взрослых, конечно. Ополченцев, добровольцев. Тех, кого знает весь мир, как Гиви, как Мотороллу, как Батю. И тех, о которых помнят только друзья и товарищи, как о Тишкином отце…
И всё вот это вот – забыть?!
Забыть и снова начать жить мирно. Как ни в чём не бывало. А может быть, забыть – значит простить?
Но разве она может, разве имеет право прощать то, что было?
Или всё же забыть?..
Ветер подул с новой силой, трава зашумела, начала гнуться к земле.
– Работоспособность моего корабля восстановлена, – напомнил о себе Чебургена. – Ты должна принять решение. Мне необходимо срочно покинуть вашу планету. Осталось всего несколько секунд.
Тишка посмотрела на свой палец, замерший над кнопкой, на царапину возле ногтя. На колечко, которое дарил отец четыре года назад, ей исполнилось тогда десять…
– Я не умру? – вдруг спросила Тишка.
