– Нет, не умрёшь, – покачал ушами Чебургена. – Если нажмёшь, ты будешь как боги ваши, которые решают, где добро, а где зло…
Тишке снова стало холодно, но не от ветра. Холод пришёл изнутри.
– Осталась одна секунда, – сказал Чебургена.
* * *– Товарищ капитан, – сержант Новиков, оператор станции слежения российского комплекса С-400, дислоцированного возле посёлка Куйбышево Ростовской области, повернулся к командиру дежурной смены. – Тут ерунда какая-то.
– Что там у тебя? – капитан Старостин не удержался, пошутил: – В списке целей нет позиции «ерунда».
– Цель. Над Донецким аэропортом. Малозаметная. Высокоскоростная.
Капитан нахмурился, склонился над монитором.
– Характеристики? Скорость, направление?
– Скорость высокая и всё время растёт… А направление… Сами посмотрите! – сержант от растерянности даже ткнул пальцем в монитор. – Оно летит вверх. Строго вверх! Высота шесть тысяч… Уже шесть семьсот! Семь двести… Восемь…
– Боевая тревога! – скомандовал капитан, продолжая следить за меткой на мониторе. – Но это же… ерунда какая-то!
– А я о чём? – пожал плечами сержант. – Ерунда и есть. Она уже на десяти. Перехват?
– Не успеем, – покачал головой капитан. – Да и смысл? Она у тебя уже на пятнадцати. Через несколько секунд вообще уйдёт на «чердак».
Сержант, заворожённо проследив глазами за меткой, дождался, когда она скрылась за границей атмосферы, и опять повернул к командиру удивлённое лицо.
– Что это было, товарищ капитан?
– Ничего, Новиков. Ни-че-го. Отбой боевой тревоги.
– А в журнале что указать? Какой тип цели?
– Насколько я знаю, – усмехнулся капитан. – Ни у нас, ни у НАТО, ни вообще у кого-то на Земле аппаратов, способных развивать такую скорость, нет. Про этих… которые между ЛДНР и Польшей, и говорить нечего. Так что укажи «НЛО». Или «радарная галлюцинация». И свяжись с «семёркой» – пусть сосредоточатся на районе Донецкого аэропорта. Дело к вечеру, как бы ВСУ беспилотник не запустили…
Фалена Лысакова
Дурочка
Сад казался ярким пёстрым пятном посреди ужасающей разрухи. Не иначе как сама природа потешалась над людьми, выставляя напоказ все свои красоты: здесь в любую погоду цвели – наперекор всему! – лилово-багряные аквилегии, рыжие, как апельсины, герберы, ирисы с синими лисьими мордочками и бархатные кисточки люпинов всех оттенков нежной пастели.
Снаружи на полях лежал грязный снег и иногда срывалась мелкая кусачая крупа, завывал брошенным псом ветер и грохотали снаряды, – а они всё цвели и цвели, будто это место и впрямь оберегало некое волшебство.
Окутанный благоуханием, сад приманивал удивительных созданий. Ранним утром в него прилетали феи и, устроившись на широких ложах рудбекий, пили нектар, а вечерами, когда заря поливала огнём вспаханные снарядами поля, словно пытаясь выжечь все нечистоты войны до чёрной блестящей золы, из леска неподалёку выходили единороги – белые, как текучий перламутр, с гривами макового цвета, что струились живым пламенем.
Единороги боязливо подходили к ограде, которую она специально никогда не запирала, входили во двор и щипали редкую травку, а она касалась их пылающих грив, охая, когда огонь обжигал ладони, и глупо улыбалась.
И ведь не девочка уже давно, куда ей единороги и феи? Но они каким-то образом умудрялись находить дорогу к ней в сад и неизменно приходили, изо дня в день. Так что она сажала для них всё новые и новые цветы, поливала траву и наполняла доверху кормушки зерном – кур-то всё равно не осталось. А потом осторожно, чтобы не спугнуть, брала щётку и счищала с короткой шерсти единорогов приставшую чёрную пыль – они всегда приносили её с полей; пыль отвратно пахла гарью и засохшей кровью…
Чистые, расчёсанные единороги сияли, как отлитые из лунного света статуэтки, и тихо призывно ржали, будто напевая ей в благодарность.
Так она и жила – мирно, спокойно, ни о чём не беспокоясь и никого не беспокоя. С немногими соседями общалась так редко, что уже и позабыла, как те выглядят – ну люди и люди, что в них особенного? Люди давно уже стали для неё все на одно лицо. Она знала, что за спиной они называют её дурочкой и глупой, но не обижалась. Пускай себе говорят, что хотят – их, слепых, оставалось только пожалеть.
Ведь к ним во дворы не приходили единороги. Они просто-напросто давно уже утратили возможность их видеть. Только и болтали что о войне, снарядах, гуманитарке и грязи – ах, ну что за ерунда, право слово! Зачем говорить о чём-то плохом, ругаться? Да и что за темы-то такие: бомбёжка, война… фильмов, что ли, пересмотрели? Единственная реальная опасность, которая им всем угрожала, это драконы, но она никогда их не упоминала – чтобы не накаркать.
Наверное, поэтому их жизненные пути и разошлись – она не понимала соседей, а соседи не понимали её. И всех всё устраивало. У неё и так был забот полон рот – с утра до вечера она копалась в саду, чтобы порадовать своих маленьких друзей.
Часть её дома обвалилась после нападения дракона и теперь скалилась на мир клыками обгоревших балок; в огороде тогда пропахало глубокую борозду, обломало две яблони и проделало дыру в заборе, которую она затем собственноручно залатала. Мебель, книги, личные вещи – всё превратилось в груды обгорелого мусора, а из посуды уцелели только два блюдца, чашка с жизнерадостным гномом в красном колпачке и чайник.
Всё это осталось у неё в памяти темным смутным пятном; она даже не помнила, как развешивала в уцелевшей половине дома, где теперь жила, закопчённые картины и расставляла по подоконникам горшки с геранью. Половина дома – это очень даже много для одинокой женщины, куда ей столько?
Она была совсем не против соседства с мелкими чумазыми созданиями, что поселились в руинах её кухни, – спайнами. Прилетали они в основном ночами, когда все единороги и феи разбредались: чёрные, как сажа, крылатые существа, похожие на сов с лицами младенцев… Ну страшненькие, ну пугали соседей, из-за чего те крестились и плевали в сторону её дома, но так и что с того? Они были совершенно не злыми, любили молоко и ластились к ней, совсем как кошки, только вот их лица порой вгоняли в дрожь – уж слишком они были человеческими,
