Старик ласково на них прикрикивал, и собаки, выполнив свой гражданский долг, возвращались обратно. Дворняжки всех цветов и мастей и здоровенные, но очень худые овчары, ошейники которых говорили о том, что раньше их жизнь была совсем другой.
– Вон уже видно вышку, – дед махнул рукой вперёд и жестом велел идти осторожнее.
– Часто стреляют? – поинтересовался солдатик.
Дед пожевал губами и нехотя ответил:
– Часто, сынок, часто.
Они осторожно обошли огромную воронку, оставленную «Градом», вокруг которой веером разлетелись следы от осколков. Из дыры в земле всё ещё торчала покорёженная болванка, похожая на шкурку от железного банана. По левую сторону от них теперь тянулись поля – чёрные, разлинеенные инеем и вспаханные снарядами, а вдалеке за ними виднелась и вышка аэропорта. Хотя узнать в ней сейчас вышку уже бы никто не смог.
Справа же стояли два дома, которые разделяла только полоска неприветливо колючих кустов с бурыми листьями. Первый дом получил «прилёт» в крышу, а в металлическом заборе красовалась россыпь дырок.
Старик любовно провёл по дырам заскорузлыми пальцами, коснулся торчащих короной краёв. Металл выгнуло, как жестяную банку, и раскрасило кровавыми пятнами ржавчины. Одной секции не хватало, и вместо неё кто-то заботливо прибил рабицу.
– Ну вот мы и пришли, – вновь напустив суровость, объявил парнишке старик, – дальше я не пойду. Там за дорогой тебя твои солдатики встретят.
– Ваш? – молодой боец кивнул на контуженный дом.
– Мой! – с какой-то агрессивной гордостью согласился тот. – Всю жизнь тут прожил… и помру тоже тут.
Парню было неловко отвечать, ему не нравилось разговаривать о смерти… Всё здесь было каким-то не таким, неправильным – не так он себе представлял гордую борьбу за свободу. Реальность оказалась куда более… более грязной. И такой неприятной…
Он со смешанными чувствами посмотрел на дом старика, в очередной раз поражаясь, как в таком можно жить, и перевёл взгляд на соседний – этому досталось ещё больше, по крайней мере, выглядел он куда хуже: часть строения вообще обвалилась, оставив лишь чёрные груды кирпича, а половины забора как не бывало. Однако намного больше внимания привлекало обилие зелени и цветов; казалось бы, откуда им взяться посреди ноября? Но сад – буйный, пёстрый и благоухающий – заполонил собой почти всё пространство дворика и уже выбирался зелёными побегами на улицу.
Посреди этого почти волшебного цветника стояла женщина, совсем молодая ещё, и вовсю поливала кусты роз и астры. Она мурлыкала под нос песенку и словно бы совсем не замечала всего того, что творилось вокруг.
– Чего это она?.. Чудная какая-то, – заметил солдатик, хмурясь, – радуется чему-то.
– А-а… Ирка? – старик отмахнулся и покрутил пальцем у виска. – Того она. Кукухой поехала.
– Да уж, не поедешь тут… – мрачно согласился парень.
– И так жизнь не сахар, – пенсионер сплюнул в грязь, – каждый день ложатся. Вон, всё перелопатили «Градами» уже! Ни света, ни воды, половины домов на посёлке не осталось. Вчера вон у Семёна – через дорогу, вишь? – дом жахнуло, мы тогда с Любкой в подвале сидели… Нашего Вольфа вместе с конурой в ошмётки, понимаешь? Выходим во двор… он-то дурной, поймать не успели, самим бы успеть до подвала – ну вот выходим, а там вместо двора – дыра, и всюду от Вольфа…
Старик прикрыл глаза ладонь и сжал губы – он плакал молча, без слёз; слёз давно уже не осталось. Ни у кого не осталось. Да и смерть здесь, на передовой, воспринималась как-то иначе – не так, как снаружи, в центре, где всюду благоухали розы и о войне знали лишь понаслышке.
– Восстанавливать будете? – сочувственно спросил солдатик.
Эх, совсем ещё ребёнок… Было заметно, как он то и дело настороженно прижимает ладонь к ремню, проверяя, на месте ли автомат, будто ища в нём спасение. Но оружие испокон веков приносит только смерть. Да и разве видел он, мальчишка, настоящую войну? Не как в фильмах, когда всё красиво и героически? Вот это всё – это были лишь её последствия. И всё туда же, в самое её жерло нацелился. Жаль его, аж сердце сжимается…
– Да на кой уже? – старик отмахнулся, вновь хмурясь. – Снова жахнет через день-другой, уже и нас самих не останется. Нас-то со старухой и хоронить некому будет. Сын вон тоже воевать пошёл, и…
О сыне вспоминать не хотелось – уж больно он напоминал этого солдатика, хотя и годился тому в отцы. Но взгляд у него был такой же, какой он уже неоднократно видел у этих идущих на фронт ребят: горящий, уверенный, будто вобравший в себя всю земную справедливость.
Но вот сына нет. И толку от той справедливости-то?
Старик вздохнул и перевёл взгляд на соседский дом, слепящий яркими красками. Как же нелепо он смотрелся посреди всей этой серой, выцветшей разрухи! И не радость в душе вызывал, а жалость и раздражение.
– Иркину семью всю положило… – сказал он тяжело. – Вон пару месяцев как, ага, в августе дело было. Она тогда в город поехала, а они все дома остались. Приезжает – и никого уже… Вот с тех пор и замкнулась в себе. Собирали ребятки её мужа и сыновей, что от них осталось-то, а она в саду копается да с собой о чём-то болтает. С глузду совсем баба поехала. Хотели и её тоже в город забрать, в больницу, а она отказалась, дралась. У неё ведь теперь всё хорошо, назло войне этой, смертям… Она не здесь. И никто её сломать не сможет, никакими обстрелами! Так-то, парень. Да только… Иногда лучше помнить. Всех помнить, чтобы счёт предъявить, когда придёт время. Эй, Ирка!
Женщина оторвалась от розового куста и недоумённо подняла взгляд. На её губах застыла лёгкая улыбка, а глаза были счастливыми, ясными, но какими-то пустыми. И чёрт его знает, что она там видела, но явно не их двоих.
– Здравствуйте, –
