Из прежних товарищей я нашел в Одессе только Ф. и Пекатороса. Ф. уже кончил университет, был женат и собирался в Лодзь, где получил должность в конторе текстильной фабрики. Тяжелое разочарование принесла встреча с Пека-торосом. Я считал его крепким, негнущимся дубком, а он оказался гибким и податливым, и передо мной стоял другой, совсем чужой человек, который так и смотрел, точно спрашивая недоуменно, зачем я пришел и что мне от него нужно. Он был всецело на стороне ретроградного режима Александра III, как отвечающего требованиям национализма, которым он оправдывал и воздвигнутые тогда московским генерал-губернатором великим князем Сергеем Александровичем жестокие гонения на евреев. Мне впервые пришлось тогда увидеть столь резкую перемену миросозерцания, и я отказывался верить ушам, сначала думал, что он меня мистифицирует, тем более что внешне он совсем не изменился. Но чем настойчивее я выспрашивал, тем он становился резче и определеннее. Я думаю, однако, что и теперь он был честен и искренен, но бывает у людей такая же чрезмерная, иногда даже патологическая восприимчивость к идеологическому заражению, как к физическому. Больше я его и не видел, но в начале нового столетия, уже будучи в Петербурге, встречал в газетах его имя среди видных деятелей освободительного движения. Он был очевидно гораздо более экспансивен, чем позволяло предполагать его вдумчивое лицо и спокойная, уравновешенная речь.
С первых же дней в центре внимания встал вопрос об экзаменах, предстоявших весной. Я стал усиленно готовиться и неформально сдал даже несколько экзаменов по соглашению с более покладистыми профессорами, как вдруг разразился удар. В этом, 1889 году осенью должны были состояться впервые государственные экзамены, введенные университетским уставом 1886 года. Новизна казалась молодежи очень страшной, и много студентов третьего курса бросали университет, чтобы держать экзамены экстернами весной по прежним правилам. Так как это явление приняло массовый характер, оно обратило на себя внимание министерства, и граф Делянов издал циркуляр, воспретивший допущение экстернов к экзамену. Этот циркуляр рикошетом больнее всего ударил по мне.
Покровитель мой профессор Барановский телеграфировал Делянову, прося сделать для меня исключение, а тот через полную тревоги неделю ответил на манер пифии: «Ввиду циркуляра Гессен должен держать экзамен в государственной комиссии». Это само по себе было бы еще с полгоря, но к экзамену допускались студенты, имевшие свидетельство о зачете восьми семестров, такового у меня не было и быть не могло, и так до самого начала экзамена я оставался в неопределенном положении, не зная, согласится ли председатель государственной комиссии истолковать слово «должен» в смысле разрешения быть допущенным к экзамену без соблюдения требуемых уставом условий. К счастью, председателем был назначен профессор Киевского университета Владимирский-Буданов, человек столь же ученый, сколь и добрый, и он принял телеграмму за министерское разрешение. Мой диплом и представлял некоторый уникум, так в нем и напечатано было: вместо слов: «по предъявлении свидетельства о зачете 8 полугодий» – «на основании телеграммы его сиятельства г. министра народного просвещения».
Нас держало экзамены 60 человек, я был 61-й, они были разделены на четыре группы по 15 студентов в день. Накануне первого экзамена по римскому праву вывешен был в университете список распределения по группам, и – о ужас! – моей фамилии в списке не оказалось. Сомнения оправдались, я к экзамену не допущен. Но, бросившись к Буданову за разъяснением, я узнал, что пропуск – случайный, и тут же он записал меня в первую группу. На другой день, уже достаточно истомленный сомнениями и усиленной подготовкой, я далеко не оправился от вчерашнего потрясения и явился на экзамен в состоянии тупого безразличия от нервной усталости. Но выручил меня благодетельный курьез: я вынул билет, на котором, между прочим, значилось – вещи движимые и недвижимые. После короткого ответа профессор Табашников перебил меня предложением объяснить разницу между названными вещами, на что я сказал, что недвижимые прикреплены к месту, а движимые могут быть переносимы. Профессор, мне показалось, насмешливо, спросил: «А вот в Америке нашли способ передвигать дома с места на место?» Не без раздражения я ответил, что если бы римляне этот способ знали, то, несомненно, нашли бы другое определение, и считал, что диплома первой степени уже в любом случае не получу. И вдруг председатель улыбнулся и, обратившись к профессору со словами: «Я думаю – довольно!», протянул мне руку: «Отлично!» Я вышел в недоумении. Вероятно, неожиданным успехом я обязан был каким-то личным счетам между профессорами, во всяком случае, после этого чистосердечно не понимаю, как это произошло – экзамены сходили очень легко, и я не только получил диплом первой степени, но предложено было оставить меня при университете для подготовки по кафедре гражданского права.
Радость продолжалась недолго, министерство отказало в утверждении ввиду политической неблагонадежности. Оставалось записаться в помощники присяжного поверенного, и меня принял известный тогда на юге адвокат В. Я. Протопопов. У жены его, жеманной генеральши по первому браку (в будуаре стоял портрет бравого генерала), было большое состояние, и они занимали роскошную большую квартиру. Уезжая в провинцию по делам, Протопопов оставлял на меня кабинет, а возвращаясь, проходил со мной гражданские законы, которые благодаря ему я отлично изучил. Позже он был выбран городским головой Одессы, а во времена Третьей Думы вдруг появился в Петербурге и оживленно рассказал, что, так как падчерица, вопреки его настояниям, вышла замуж за несимпатичного ему инженера, «я схватил шапку в охапку и переехал к вам в Петербург, принимайте гостя!».
У Протопопова я работал с полгода, пока в Окружном суде затягивалось рассмотрение моего ходатайства, завершившееся отказом в зачислении в адвокатуру – патент неблагонадежности и тут проявил свое действие. Председателем Одесского суда был М. Г. Акимов, впоследствии министр юстиции и председатель Государственного совета. Теперь, после отказа Окружного суда начались бесконечные мытарства. Куда я только ни бросался и чем только ни готов был заняться,
