В двух веках. Жизненный отчет российского государственного и политического деятеля, члена Второй Гос

меня именно к нему назначили, не опасаясь, что он будет мирволить соплеменнику? Я долго не верил глазам, думал, что это просто игра природы, пока, сблизившись с сослуживцами, не узнал, что Яков Маркович Гальперн действительно еврей и некрещеный. Их только и оставалось тогда двое – он и Я. Л. Тейтель, но этот застрял на должности провинциального судебного следователя и лишь к концу своей карьеры стал членом Окружного суда, а Гальперн свыше 40 лет прослужил в центральном ведомстве, досиделся до должности вице-директора, имел звезду и красную ленту и вышел в отставку уже при Щегловитове, превратившем суд в капище беззакония. Яков Маркович, родом из Вильны[34], происходил из бедной семьи и всем был обязан своему трудолюбию, исключительной добросовестности, высокой честности и порядочности. Он ко всем относился благожелательно, и решительно никто не мог отказать ему в уважении, а кто ближе знал его, искренне любил. И ко всем поступавшим в отделение прошениям он относился с вниманием и сердечностью, и эти качества делали его в министерстве чудаком, ибо здесь было настоящее бумажное царство, культ стилистики в значительной мере поглощал интерес к содержанию бумаги. Нельзя было дважды на одной странице то же слово употребить, и, чтобы такого несчастья не случилось, самая пустячная бумага проходила через несколько рук. Мне, например, нужно было сочинять ответы вроде следующего: «На прошение вдовы тайного советника Имярек по приказанию его высокопревосходительства г. министра юстиции, сим объявляется, что ходатайство об определении сына ее на казенную вакансию в Императорское училище правоведения оставлено без удовлетворения». Такой ответ поступал к делопроизводителю, вносившему свои поправки: он заменял слова, «ходатайство» заменяя «прошением» и наоборот, и так далее. От делопроизводителя бумага переходила к начальнику отделения, который тоже вносил поправки, иногда восстанавливая прежний текст, и возвращалась для переписывания набело и составления препроводительной бумаги для доклада министру или товарищу. В переписанном виде ответ вновь поступал ко мне для проверки и затем проделывал прежний путь, а начальник отделения представлял директору или вице-директору, который уже докладывал министру. Кроме того, для вящего сохранения незыблемости традиций архивариус – старая канцелярская крыса, – кладя на мой стол порученное начальством для ответа прошение, должен был еще приложить «примерное» (то есть аналогичное) дело, которым и надлежало строго руководствоваться. Отнюдь не следовало думать, что вносимые поправки должны были только доказывать усердие и оправдывать получаемые по службе содержание и чины, нет! – среди однозначных выражений, из которых профан готов был бы выбрать любое, в бюрократической практике каждому довлела своя интонация, и нужно было иметь особый нюх, чтобы выбрать для данной тайной советницы надлежащее выражение.

При назначении пенсий чиновникам выработался особый, предвосхищавший тенденцию Боровиковского порядок. Установленные устарелым законом, времен очаковских и покоренья Крыма, оклады пенсий давным-давно уже отстали от реальной стоимости жизни и теперь стояли в резком несоответствии даже с потребностями полуголодного существования: высший оклад за 35-летнюю службу составлял 428 рублей в год и обрекал бы и самого крупного сановника буквально на нищенское прозябание. Никакого труда не стоило бы приноровить отжившие свой век оклады к новой экономической обстановке. Но вместо того, чтобы издать закон, обеспечивающий чиновнику на старости лет определенные требования к государству, бюрократия не упустила случая расширить пределы своего усмотрения: по соглашению с министерством финансов в Комитет министров вносились представления о назначении, в виде исключения, усиленных пенсий, до 5 тысяч рублей в год, и такие исключения превратились в правило – законная пенсия назначалась лишь захолустным чиновникам, не знавшим о практике усиленных выдач, страдали, как полагается, слабейшие. А размер усиленных пенсий определялся в зависимости от благоволения начальства, от связей просителя и т. п. Затем «положение» Комитета министров представлялось при всеподданнейшем докладе на утверждение государя.

Изготовление докладов царю составляло интенсивную, углубленную напряженнейшим вниманием часть работы. Это было настоящее священнодействие. В десять рук рассмотренный и исправленный доклад нерешительно – не посмотреть ли еще раз – сдавался наконец в переписку особым каллиграфам. Пишущая машинка еще только входила в употребление, но пользование ей для всеподданнейших докладов считалось недопустимым. Два чиновника вслух сверяли изображенную на толстой веленевой бумаге рукопись. Тем же порядком сверял ее начальник отделения с помощником, затем, при особой препроводительной бумаге, доклад представлялся директору и товарищу министра, которые тоже с изощренным вниманием его читали и отмечали свое участие на препроводительной бумаге. Наконец, министр, одобрив доклад, отчетливо выводил под ним свою подпись, чтобы назавтра отвезти в Царское Село или Петергоф. И тем не менее – у семи нянек дитя без глазу – случались комические описки. Какая была паника, когда однажды на благополучно вернувшемся от государя докладе увидели, что перед подписью стоит: «за министра товарищ финистра».

На первой странице доклада царь писал, обычно цветным карандашом, свою резолюцию или, большей частью, ограничивался небольшой косой чертой между двумя точками (парафа), означавшей, что он ознакомился с докладом. По возвращении с аудиенции министр под упомянутой чертой писал: «Собственной его императорского величества рукой начертана парафа (или такая-то резолюция) в Царском Селе такого-то числа», а самая парафа или резолюция покрывалась лаком, и доклад передавался в архив для хранения в качестве реликвии.

Переход от живой, разнообразной работы в Тульском суде к бюрократической переписке с тайными советницами нельзя было воспринять иначе как издевательство. Но независимо от личной обиды нельзя было не удивляться, что как раз там, где такое решающее значение имело юридическое образование, с этим не считались, и даже члены суда не все имели университетский диплом, а здесь, напротив, все щеголяли университетскими значками, однако, вопреки моим провинциальным представлениям, не только не хватали звезд с неба, но все были ниже среднего уровня. Очень красочную фигуру представлял делопроизводитель – сын царского кучера, женатый на богатой купчихе, могучий, краснощекий, кровь с молоком, считавший себя наверху блаженства, если ему удавалось получить билет в Михайловский манеж на военный развод в высочайшем присутствии. На другой день все служебное время было занято пережевыванием с другим сослуживцем сладостных впечатлений, вынесенных из общения с high life[35].

Службу нашу никак нельзя было назвать обременительной. До половины второго дня министерство вообще являло пустыню. А после шести начинали уже собираться домой, так что служба походила больше на five o’clock[36], и все интересы лежали вне ее. Я нашел тотчас же дополнительное занятие, с лихвой возместившее утрату тульской работы. Министр Муравьев задумал оживить никем не читаемый официальный орган «Журнал министерства юстиции» и назначил редактором профессора В. Ф. Дерюжинского. Он горячо взялся за дело и, в свою очередь, пригласил в сотрудники несколько молодых ученых, в