Я почтительно поклонился. Шмеман вновь пожал мне руку, но в избытке праздничного настроения, уже на прощание, вдруг спросил: «А почему вы сидите на пенсиях?» Я ответил, что однажды уже был смущен таким вопросом и что снова могу лишь сказать – туда меня посадили. И опять тот же ответ: «Ну ладно, посмотрим!» – и через некоторое время я был переведен в юрисконсультскую часть, считавшую себя солью земли.
Здесь сосредоточивались наиболее сложные дела, разрабатывались важнейшие законопроекты, сюда поступали проекты других ведомств, на которые требовался отзыв министерства юстиции, здесь составлялись «шпаргалки», то есть материал для выступления министра в Государственном совете и различных междуведомственных совещаниях, здесь состояла и консультация, о которой уже выше упомянуто. Посему чины юрисконсультской части и считали себя привилегированными, аристократией министерства, это был и питомник министров и товарищей – Манухин, Щегловитов, Веревкин, все прошли через юрисконсультскую службу. Последнему кандидату – Мордухай-Болтовскому – неожиданно помешала революция, но он сумел занять видное положение и при советском режиме. Быть может, легкость приспособления и объясняется отчасти тем, что содержание вообще отступало на задний план перед формой, перед словесностью. Однажды Веревкин сказал мне: «Это представление в Государственный совет нужно изготовить в спешном порядке. Пожалуйста, поменьше глубокомыслия, замените его словесной водицей».
Но и в этом святилище вся работа ложилась на двух-трех человек – толковых юристов, а большинство обязано было своим связям, например, один красавец сербского происхождения, имевший и придворное звание, самого простенького проекта написать был не в состоянии. Но зато он имел абонементное кресло первого ряда на балетные представления в Мариинском театре, а попасть в число тридцати–сорока таких избранников почиталось величайшим счастьем.
Отношение Муравьева к «гвардейской части своей» было неустойчивым: сам пройдя большой стаж по судебному ведомству, он пытался замещать юрисконсультские вакансии людьми, практически знакомыми с юриспруденцией. Поэтому во главе и оказался Носенко, которого, однако, быстро выжили и вновь назначили петербургского бюрократа, его опять сменил судебный деятель, тоже недолго продержавшийся и уступивший место Веревкину, который всю свою службу провел в помещении юрисконсультской службы и, думаю, никогда судебного заседания не видел.
В полной зависимости от этих колебаний находилось мое положение в «гвардии», которая встретила меня более чем сдержанно. Я был прикомандирован к упомянутому сербу, но, когда после бюрократа назначен был судебный деятель, впоследствии сенатор П. Н. Гуссаковский, он стал меня выдвигать, возлагал самые сложные дела, и хотя в это время я уже с головой ушел в «Право», но и министерскую работу делал с большим увлечением. Моя записка, давшая министру возможность блеснуть эрудицией в Государственном совете при рассмотрении одного из проектов фабричного законодательства, заслужила вторичную признательность со стороны начальства, после чего Гуссаковский совершил маленький государственный переворот: делами консультации по закону заведовал юрисконсульт, а он возложил эту работу на меня, незадолго перед тем назначенного помощником юрисконсульта. Я опять занят был по горло, но разбираться в этих запутанных делах, которые, как ни складывай и ни перекладывай, никак не уложить в рамку закона, все более твердеющую в противоположность гибкому и подвижному творчеству жизни, было истинным наслаждением, не лишенным спортивного чувства.
Гуссаковский то и дело требовал меня к себе для объяснений и новых поручений, и явное предпочтение вызывало столь же явное недружелюбие сослуживцев. Привилегированность положения еще подчеркнута была работой для московского предводителя дворянства, вызывавшей частые поездки в Москву. Настоящий московский барин, князь П. Н. Трубецкой, брат известных философов Сергея и Евгения Трубецких, получил от Муравьева разрешение мне кратковременных отлучек без испрошения отпусков, так что я стал каким-то вольным казаком в министерстве. Так продолжалось, пока Гуссаковский не был назначен сенатором, а на место его сел Веревкин. Сразу мое положение круто изменилось, меня просто игнорировали, вообще никаких дел не поручали и еще больше подчеркнули такое отношение, назначив в помощь мне, как представителю министерства в междуведомственной комиссии при министерстве земледелия, младшего чиновника.
Одно из заседаний этой комиссии живо сохранилось в памяти: это было в день моего рождения – 15 апреля 1902 года. Во время заседания вдруг вбежал курьер, взволнованно бросился к председателю и что-то прошептал ему на ухо. Ермолов побледнел и заявил, что заседание прерывается. Оказалось, что в помещении Комитета министров в Мариинском дворце убит был одетым в адъютантскую форму Балмашевым министр внутренних дел Сипягин. Вечером была гастроль Московского Художественного театра, шла самая популярная тогда пьеса Ибсена «Доктор Штокман», вызывавшая у публики бурный энтузиазм. В одном из антрактов, гуляя с приятелем в фойе, я наткнулся на Щегловитова, тогда вице-директора нашего министерства, с ним меня связывала не только служба, но и его постоянное сотрудничество в «Праве». Поздоровавшись, он увлек меня в сторону и спросил: «Ну, что вы скажете?» Я ответил: «Конечно, это ужасно». Не давая мне окончить фразу, он торопливо перебил: «Ужасно, ужасно! Но поделом вору и мука». Таково было отношение не только Щегловитова…
* * *Тягостно было опять переходить от увлекательной работы к конфузливому безделью и отсиживать служебное время с книгой или корректурой под косыми взглядами злорадствующих сослуживцев. Но надо признать, что сама по себе моя служба все больше превращалась в нелепый парадокс, тоже характерный для состояния режима: «Право» все более отчетливо становилось оппозиционным органом, а редактор состоял на государственной службе. Но парадокс усложнялся тем, что в «Праве» сотрудничали выдающиеся судебные деятели, как ученые сенаторы Н. С. Таганцев и Я. И. Фойницкий, крупные чины министерства внутренних дел Лозина-Лозинский, Страховский и др. Вероятно, это обстоятельство и служило некоторой помехой начальству решительно от меня отделаться. Но наконец час все же пробил, и опять к моему благополучию. От меня, правда, даже не потребовали выбирать между «Правом» и государственной службой, а лишь поставили условием не колоть глаза обозначением в каждом номере журнала моей фамилии в составе редакционного комитета. Но и при таких льготных условиях выбор теперь был не труден, а министерство еще наградило меня «усиленной пенсией» в 600 рублей. Но главное, конечно, было в том, что теперь не предстояло начинать сначала, а, напротив, оставалось окончательно выйти на дорогу, с которой столкнули тяжелые годы.
«Право»
(1898–1904)
В одном из своих обзоров иностранной юриспруденции в «Журнале министерства юстиции» я вскользь упомянул об отсутствии у нас периодического органа, который критически отражал бы правовую жизнь страны. В голову не приходило, чтобы это упоминание имело какие-либо практические последствия, и уж никак нельзя было предвидеть, чтобы такое мимолетное замечание произвело решительный
