На другой день после опубликования манифеста нам, Набокову и мне, удалось с первым отошедшим поездом выехать домой. Мы оказались в одном отделении с князем П. Н. Трубецким, московским предводителем дворянства, Д. Н. Шиповым и М. А. Стаховичем, которых граф Витте вызвал для переговоров об образовании первого конституционного министерства. Дома жена мне сообщила, что за время моего отсутствия несколько раз звонил Витте по телефону и выражал свое недовольство, узнав, что меня нет в Петербурге. Я тотчас же позвонил к нему и, в ответ на поздравление, услышал раздраженный голос, чуть ли не выговор, что в самое нужное время «неизвестно зачем исчез», и приглашение (по тону больше напоминавшее требование) немедленно приехать к нему.
Я застал его чрезвычайно возбужденным, большими шагами он мерил свой огромный кабинет, ковер которого был буквально усеян надорванными конвертами. Витте стал жаловаться на трудности своего положения, и я воспользовался этим, чтобы сказать, что для успокоения общественности нужно сделать какой-нибудь «жест», и прежде всего немедленно объявить свободу печати. Мне уже было известно, что петербургские газеты решили, тотчас же по прекращении типографской забастовки, выйти в свет без соблюдения цензурных правил (как тогда выражались, «явочным порядком»). Сказать ему об этом решении я не мог, ибо он, чего доброго, принял бы предупредительные меры, но в интересах авторитета власти мне казалось желательным, чтобы свобода печати была дана. Однако добрый совет вызвал резкую вспышку гнева.
«Да что вы мне толкуете! Только что был у меня такой авторитетный ученый, как Таганцев, и уверял, что выработка закона о свободе печати требует много времени и труда». – «Профессор Таганцев, – отвечал я, – совершенно прав: для выработки исчерпывающего закона требуется много времени. Но то, что нужно сделать немедленно, – упразднить предварительную цензуру, чтобы потом не было поздно, и это сейчас можно было бы сделать за вашим письменным столом». – «Ах, оставьте! У меня и без того достаточно забот. Лучше скажите, кто из общественных деятелей мог бы войти в кабинет министров». Я ответил, что прежде, чем об этом говорить, необходимо было бы уволить наиболее неприемлемые для общественного мнения фигуры, и в особенности товарища министра внутренних дел Трепова. Но это вызвало еще сильнейшее раздражение: «Вы воображаете, что все так просто делается? А мне с величайшим трудом удалось добиться отмены ужасного назначения. Был уже подписан указ о назначении Коковцова председателем департамента экономии Государственного совета». – «Но, Сергей Юльевич, уверяю вас – это-то вовсе не интересует общественное мнение». Витте упорствовал, и было ясно, что дальше разговаривать не о чем.
На третий день я вновь был приглашен к премьеру, и он вновь вернулся к вопросу о вступлении «уважаемых общественных деятелей в кабинет» и интересовался, нельзя ли повлиять на князя Е. Н. Трубецкого, которому он намеревался предложить пост министра народного просвещения. Напоминание об отставке Трепова вновь вызвало настоящую бурю гнева, и я вышел от него с убеждением, что это наше последнее свидание. А князь Трубецкой обратился в редакцию «Права» с просьбой собраться для обсуждения сделанного ему предложения. На совещании, на котором присутствовал и Милюков, все, кроме Петражицкого, высказались отрицательно, и тут же князь Трубецкой написал Витте о своем отказе.
Между тем настроение в Петербурге становилось все напряженнее. Революционные организации назначили на 24 октября торжественные похороны убитых во время манифестаций у Технологического института студентов и в своих воззваниях приглашали население принять участие в процессии. А правительство объявило, что манифестация не будет допущена. Мерещилось поэтому повторение кровавого 9 января, и накануне похорон несколько депутаций ездили к Витте, тщетно стараясь убедить его снять войска. Последней уже вечером была у него депутация от Городской думы, которой он в резкой форме тоже отказал. В этот вечер было очередное заседание редколлегии «Права», но разговоры вертелись только вокруг завтрашнего дня. С большим запозданием приехал Набоков, бывший тогда гласным Городской думы, очень расстроенный, и сообщил о приеме, который Витте оказал депутации. И вдруг Петражицкий предложил послать немедленно депутацию еще и от «Права». Предложение казалось просто нелепым. Станет ли Витте внимать предостережениям скромного юридического журнала, если он так резко обошелся с городским самоуправлением? Но не из тех людей был Петражицкий, которых можно переубедить. Возражения были отвергнуты, и вдвоем с Петражицким мы были командированы. Подъехав в половине двенадцатого ночи к особняку Витте, мы узнали от швейцара, что «их сиятельство в Государственном совете». Отчаянию моего спутника не было предела, он был сам не свой.
Чтобы оставить след посещения, Петражицкий дал мне визитную карточку, на которой я написал, что мы явились депутацией от «Права» с ходатайством снять войска ради избежания кровопролития, которое грозит аннулировать благодетельное влияние манифеста 17 октября. Я считал миссию на этом законченной, но Петражицкий не переставал твердить, что на этом нельзя успокоиться, нужно что-нибудь придумать. Тут пришло в голову съездить к князю Оболенскому, одному из авторов манифеста, пользовавшемуся тогда большим влиянием на Витте благодаря своим связям в придворных сферах. Петражицкий радостно признал мысль очень удачной, и, заехав в редакцию, мы опять поплелись и около полуночи подъехали к великолепному дому на Дворцовой набережной. На наш вопрос, дома ли князь, осанистый швейцар показал глазами на поднимающегося по лестнице человека, который в этот момент обернулся и, увидев нас, не только не удивился необычно позднему посещению, но страшно обрадовался и громко приветствовал, словно увидел самых близких людей.
Князь Оболенский был полной противоположностью графу Витте. Небольшого роста, подвижный и жизнерадостный, оптимист закоренелый, он таким и остался в эмиграции, где окончил свою долгую жизнь в очень тяжелых материальных условиях. А в ту ночь, недавно назначенный преемником Победоносцева на посту обер-прокурора Синода, он витал в облаках, и мы никак не могли заразить его тревогой. «Да нет же, это все не важно, это мелочь, теперь все образуется. Как же вы не видите зарю новой жизни!»
Его красноречие прервано было телефонным звонком, он взял трубку, и из доносившихся реплик можно было понять, что беседа идет именно о завтрашней демонстрации. Окончив разговор, Оболенский сказал: «А вот из редакции „Нового времени“ сообщают, что демонстрации не будет». Мы отказались этому верить – и случая такого не бывало, чтобы назначенная демонстрация в последнюю минуту была отменена. «Так, пожалуйста, проверьте у ваших друзей. Я переведу телефон в другую комнату, где вас никто слушать не будет».
Я стал нетерпеливо звонить,
