Однако странным приключениям этой памятной ночи еще не суждено было кончиться. Мы стали уже прощаться с радушным хозяином, как вдруг появился Лазаревский и сообщил, что граф Витте прислал курьера с приглашением немедленно к нему явиться. Оболенский трогательно распрощался с нами, всех обнявши, и вдвоем с Петражицким мы вновь направились к Витте, а было уже после часу ночи. Нам не пришлось звонить у подъезда, швейцар ждал нас и сказал, что «их сиятельство долго поджидали и сердились, а теперь уже ушли в спальню. Но я все-таки скажу, чтобы им доложили», и вызвал звонком курьера. «А вы снимите пальто, они вас, я знаю, примут». Курьер вернулся со словами: «Вас просят». Мы вошли в знакомый огромный кабинет, имевший теперь весьма неуютный вид – вся мебель была вынесена, так как Витте наутро переезжал в Зимний дворец. Пол, по обыкновению, усеян был разодранными конвертами, и лишь в углу стояли небольшой дамский письменный стол и два стула. Витте вышел в ночной сорочке, в стареньком пиджаке, бледный, с изможденным лицом, и, не подав нам руки, не здороваясь, хриплым, задыхающимся голосом стал говорить: «Послушайте, господа, вы знаете, как я хорошо отношусь к вам, и вы позволяете себе прийти в полночь, и зная, как я измочален работой, и зная, что я всем уже отказал, пишете мне записки и требуете, чтобы я убрал войска. Ну, так вот что…»
Мы пытались прервать его, но, по-видимому, наши радостные физиономии, столь не соответствовавшие тону оставленной записки, еще больше раздражали, и, сильно возвысив голос, он не дал нам высказаться: «Что вы еще можете сказать? Нет! Теперь уже я вам говорить буду. Так вот, знайте! Получив вашу записку, я тотчас позвонил Трепову и сказал: Дмитрий Федорович, уберите войска, оставьте их только у правительственных зданий, Трепов ответил, что не может взять на себя такой ответственности. Ответственность, возразил я, беру на себя. Но, господа, – он стал уже кричать и грозить пальцем, – ответственность не на мне будет, а на вас, вы ответите за кровь, если она завтра прольется, и не станете больше приходить по ночам с такими требованиями». – «Ради бога, успокойтесь, Сергей Юльевич, теперь это все уже лишнее». – «Как лишнее, что еще такое? Что вы еще придумали?»
Когда мы рассказали, в чем дело, он раскрыл рот и словно остолбенел, потом схватился за стол. Опасаясь, что он упадет, мы его поддержали, потом подставили стул, на который он тяжело опустился и, крестясь, все повторял: «Слава Богу, слава Богу!» Вошедший на звонок курьер принес стакан воды, и, отпив несколько глотков, Витте быстро оправился, велел принести еще один стул и уже обычным своим тоном стал жаловаться на трудности положения. Из этих жалоб можно было заключить, что он весь поглощен текущей острой «злобой дня» и совершенно не отдает себе отчет, что теперь центром борьбы станет вопрос о компетенции Государственной думы. У него даже сорвалась неопределенная фраза, что это уже дело самой Думы. Но как только из дальнейшего разговора он уловил, что в таком случае Дума как бы превратится в Учредительное собрание, сразу опомнился и стал просить составить для него проект «основных законов». А Учредительное собрание было тогда лозунгом всей оппозиции, и несколько дней спустя это требование было даже предъявлено Витте депутацией от земско-городских съездов, которую он вызвал для переговоров. Поэтому просьба о составлении проекта «основных законов» делала дальнейшую беседу весьма щекотливой, мы постарались оборвать ее, ссылаясь на поздний час и его крайнюю усталость, и простились с ним уже в третьем часу ночи.
В своих «Воспоминаниях» граф Витте, неоднократно упоминая обо мне, об этом историческом свидании ничего не говорит, но зато весьма подробно рассказывает о выработке основных законов. Он смешал два разных момента и вследствие этого допустил существенные неточности.
А эта странная ночь имела еще свой эпилог после роспуска Первой Думы, то есть спустя девять месяцев. Все ожидали тогда народных восстаний, правительство приняло предупредительные меры, но «народ безмолвствовал». Живя на даче в Сестрорецке, я встретился там с видным членом социал-демократической партии Н. Аносовым, который на вопрос, как случилось, что народ остался равнодушен к роспуску Думы, которой он так интересовался, ответил буквально следующее: «С тех пор как мы в октябре прошлого года отменили демонстрацию, мы потеряли власть над массами». И я живо вспомнил ту бурную ночь, когда враждебные стороны в последний момент разошлись, не решившись померяться силами друг с другом.
* * *Учредительный съезд кадетской партии состоял главным образом из бывших членов Союза освобождения, а пожалуй, и ни одного участника не было, кто не принадлежал бы к Союзу. Формально Союз даже и не был ликвидирован, а по русской привычке за ненадобностью просто брошен был, как старая ветошь. Да и журнал «Освобождение» не простился с читателями, а на полуслове оборвал свое существование: как только до Парижа дошло известие о манифесте 17 октября, редактор его Струве, не ожидая разрешения о дозволении вернуться в Россию, схватил шапку в охапку и обрадовал меня появлением в редакции «Права». При переезде через русскую границу он не встретил никаких препятствий. Кадетская партия вправе была считать себя правопреемницей, наследницей Союза, и можно было рассчитывать, что в нее войдет большинство его членов, которое и составит основное ядро партии. Такой расчет тем более казался основательным, что, как было уже упомянуто, на учредительном съезде программа не вызвала сколько-нибудь серьезных разногласий. Правда, в составлении ее руководящую роль играли земцы и Милюков, радикальные элементы – и тем более социалистические – остались в стороне от этой работы.
Должно быть, по отношению к провинции и рядовым членам Союза этот расчет и оправдался, почти все они вошли в состав партии. Думаю, так было и в Москве, которая вообще стала душой партии, формовщицей и хранительницей ее традиций. А в рассудочном Петербурге, где перегородки между интеллигентскими настроениями были наиболее высоки и наименее проницаемы и манифест 17 октября с сопровождавшим его пробуждением сопротивления и натиска реакционных элементов оказался не в состоянии смести перегородки, напротив, пронизывал их током высокого напряжения, чтобы и приближаться к ним было небезопасно. Неискренность и вынужденность уступок, обнажавшая слабость власти, возбуждала мечту, что сейчас можно
