Когда, наконец, я расстался с «Общественной пользой», ушел и Александр Исаевич оттуда, мы стали встречаться главным образом в моем редакционном кабинете, в котором он был частым и дорогим гостем. Я не мог удержать радостного восклицания при виде его, ибо, с чем бы он ни пришел, его спокойная осанка, задумчивое, грустное лицо с лучистыми глазами сразу рассеивали напряженное редакционное настроение, сменявшееся предвкушением душевного отдыха. Трудно рассказать словами, в чем заключалось обаяние его благородной личности, было оно не в действиях, не в речах, а в чем-то неосязаемом: в мягком спокойствии, в широко раскрытом сердце, душевной теплоте, чутком внимании. Отрадно было сознавать, что к нему всегда можно постучаться, все можно было рассказать и душевно около него согреться.
Уже после смерти Александра Исаевича мне, к величайшему удивлению, стало известно, что он был масоном. Масонство представлялось мне категорией исторической, роль свою давно закончившей, и лишь в 1904 году я вдруг узнал, что оно еще претендует на жизнеспособность. Во время одного из пребываний в Москве ко мне в гостиницу «Националь» явился Д. И. Шаховской и предложил подняться к только что вернувшемуся после долговременного пребывания за границей профессору М. М. Ковалевскому – «это очень интересный человек, и вам нужно с ним познакомиться, пойдемте сейчас, он ждет вас».
Мы поднялись этажом выше, и добродушно разжиревший, с таким же жирным голосом, Ковалевский, едва успев поздороваться, сразу же стал доказывать, что только масонство может победить самодержавие. Он напоминал комиссионера, который является, чтобы сбыть продаваемый товар, ничем не интересуется, ничего кругом не видит и занят только тем, чтобы товар свой показать лицом. Это мне не понравилось, и пропал всякий интерес к сближению с ним, несмотря на большую авторитетность и популярность его имени. Позже он поселился в Петербурге, и я бывал у него только на собраниях. В общественных организациях он был вроде генерала на купеческих свадьбах.
Насколько мне известно, Ковалевский и был родоначальником русского масонства конца прошлого века. Русская ложа, отделение французской «Ложи Востока», была им торжественно, по всем правилам обрядности, открыта, а через несколько лет за нарушение тайны надолго усыплена и вновь воскресла уже в нынешнем виде. Но традиции масонства уже в значительной мере выветрились, и ложа приобрела оттенок карбонарский. Замечательной для России особенностью было, что ложа включала элементы самые разнообразные – тут были и эсеры (Керенский), и кадеты левые (Некрасов) и правые (Маклаков), которые в партии друг друга чуждались, миллионеры-купцы и аристократы (Терещенко, граф Орлов-Давыдов) и даже члены ЦК эсдеков (Гальперн), которые открыто ни в какое соприкосновение с другими организациями не входили.
По-видимому, масонство сыграло некоторую роль при образовании Временного правительства. Недоуменно я спрашивал Милюкова, откуда взялся Терещенко, никому до того не известный чиновник императорских театров, сын миллионера, – да притом еще на посту министра финансов, на который считал себя предназначенным Шингарев, смертельно предпочтением Терещенко обиженный. Милюков отвечал: «Нужно было ввести в состав правительства какую-нибудь видную фигуру с юга России», а потом эта видная фигура вытеснила Милюкова и сама заняла его место министра иностранных дел. Со времени первой революции реакционные круги приписывали «жидомасонам» безграничное влияние и решительно во всем усматривали их происки, не раз и я попадал в составляемые ими списки масонов, хотя упомянутое предложение Ковалевского, да и то не прямое, на которое я не реагировал, осталось единственным. И прибавка «жидо» едва ли справедлива – насколько мне известно, участие евреев было редким исключением, и должен признать, что принадлежность Браудо к масонству мне объяснить трудно. Теперь, судя по тому, что известно, масонство совсем выродилось в общество взаимопомощи, взаимоподдержки на манер «рука руку моет», но уже и в то время благодетельное противодействие масонства русской кружковщине сразу вывернулось наизнанку.
Если бы ради новорожденной «Речи» нужно было только от «Общественной пользы» отказаться, никаких колебаний и угрызений это не вызвало бы. Хуже было, что и «Праву» я мог теперь уделять меньше времени, а главное – меньше забот и внимания, потому что ежедневная газета поглощала всю энергию и истощала всю страстность. Но до «Речи» было еще очень утомительное, хотя и забавное интермеццо. Через Ганфмана Милюков и я получили приглашение издателя «Биржевых ведомостей» С. М. Проппера редактировать его газету, выходившую в трех изданиях: из двух утренних одно, предназначавшееся для провинции, держалось в стороне от политики и имело большое распространение в обывательской, «чеховской» провинциальной толще. Другое издание, претендовавшее на политическое руководство, но лишенное определенной физиономии, совсем захирело, зато третье, вечернее, получившее презрительную кличку «Биржевка» и неразборчиво питавшее читателей любыми, даже и родного отца не жалеющими сенсациями, имело в Петербурге и окрестностях большой тираж. С. М. Проппер был настоящим, как теперь выражаются, выдвиженцем: выходец из прежней австрийской Польши, он в Петербурге начал с листка объявлений (Витте с озлобленным пренебрежением рассказывает, как Проппер выстаивал у него в приемной, выпрашивая объявления) – и превратил его в газеты, приносившие огромный доход и образовавшие многомиллионные состояния.
Это так и осталось для меня загадкой, хотя я и держусь мнения, что какая-нибудь на взгляд незаметная особенность властно ведет с виду заурядного, а то и просто глупого человека по пути успеха. Таким был, например, московский коллега Проппера И. Д. Сытин, полуграмотный офеня, умело прикидывающийся простачком, чтобы поглубже укрыть острую смекалку, сверхъестественно чувствующую вкусы и потребности окружающей обстановки. Это был подлинный самородок с крепким самосознанием и большим честолюбием. Проппер же представлял именно выдвиженца,
