Наверное, от кого-то другого и в другой обстановке Сталин не стерпел бы таких разговоров, но сейчас эти слова произносил маршал Шапошников, причем не от себя, а передавая мнение военного командования потомков. Поэтому вождь сделал над собой усилие, загнал вылезающих демонов обратно в преисподнюю, и вполне дружелюбным тоном произнес:
— Хорошо, Борис Михайлович, мы вас поняли. А теперь скажите, что наши потомки предполагают делать в зоне своей главной ответственности на Западном направлении?
— Потомки предполагают, — ответил Шапошников, подходя к расстеленной на столе карте, — что их операции на западном направлении пройдут в два этапа. Первый этап — активно-оборонительный, потому что вышедшее из ступора немецкое командование постарается разгромить и уничтожить их войска, собрав в один кулак все свои резервы. Они к этому готовятся, и мы тоже должны понимать, что для устранения внезапно возникшей угрозы Гитлер бросит против «потомков» и войск Брянского, Западного и Резервного фронтов все, что у него сейчас есть в наличии, снимая войска со всех остальных направлений. Но если мы эту драку выиграем и выстоим, то следующим нашим шагом станет контрнаступательная операция, которая срежет смоленский выступ и приведет к окружению вражеской ударной группировки, после чего фронт будет стабилизирован по Днепру. На северном фасе фронта желательно оттеснить противника до линии Невель-Псков-Нарва, не допустив наступление блокады Ленинграда, и на этом уйти на оперативную паузу, вызванную осенней распутицей. Планы на зимнюю кампанию должны будут верстаться позже, исходя из того, что нам удалось сделать на первом этапе, а чего нет.
— Очень хорошо, Борис Михайлович, — кивнул Сталин, — сейчас вы поезжайте к себе в Генштаб и ознакомьтесь с донесениями товарища Жукова, который совсем недавно вернулся в штаб Брянского фронта из поездки по войскам потомков. Мне кажется, у него есть несколько очень интересных предложений.
23 августа 1941 года, 21:55. Москва, Кремль, кабинет Верховного Главнокомандующего
Присутствуют:
Верховный Главнокомандующий и нарком обороны — Иосиф Виссарионович Сталин;
Нарком внутренних дел — генеральный комиссар госбезопасности Лаврентий Берия;
Порученец ЛПБ по особо важным делам — майор НКВД Константин Воронов.
— Скажите, — медленно произнес Вождь, как бы обдумывая каждое слово, — ведь это правда, что у потомков общество открыто для движения идей и разной информации? Радио, телевидение, газеты со всего мира; а этот всемирный интернет — говорят, это вообще какое-то безумие. И по международному телефону можно позвонить в любое место мира. Никто ничего не запрещает и никто ничего не контролирует. Это действительно так?
Берия снял пенсне и принялся усиленно протирать их стекла платком.
— Константин, — сказал он своему порученцу, — будь добр, доложи товарищу Сталину все то, что докладывал мне.
— В общем да, товарищ Сталин, но не совсем, — ответил тот, — ограничения, и то не очень строгие, касаются призывов к насильственному свержению государственного строя и содействия террористическим группировкам. А террористы там такие, что по сравнению с ними наши доморощенная боевая организация эсеров кажется группой малышей на утреннике.
— И что, товарищ Воронов, — усмехнулся Сталин, — если при такой открытости наших «потомков» люди товарища Мехлиса все же начнут агитировать их за советскую власть, какой из этого выйдет результат?
— Ровным счетом никакого, — ответил майор ГБ Воронов, — к обычной агитации и пропаганде как к таковой наши потомки почти полностью иммунны.
— Хм, — сказал Сталин, — иммунны… Какое медицинское слово. Вы и в самом деле хотели сказать, что «потомки» невосприимчивы к обычной агитации и пропаганде? Скажите нам, что же такое необычная агитация и пропаганда?
— Первая форма такой необычной агитации, — сказал порученец Берии, — это материальный стимул: некоторые люди за деньги или какие-то дорогие или редкие материальные предметы готовы на все. Таких, готовых продаваться за тридцать сребреников, там немного, но они есть. Вторая форма — это личный пример. При всех политических свободах, которые там есть, при обилии политической и обычной рекламы, которая не всегда доброкачественна, сформировалось невосприимчивое к пропаганде, так называемое «молчаливое» большинство, составляющее около семидесяти процентов всего общества. Эти люди не воспринимают никакую агитацию, кроме такой же молчаливой агитации прямыми и непосредственными действиями. При этом, как правило, они хотят трех вещей — усиления военной и экономической мощи государства, увеличения его престижа и непрерывного роста собственного благосостояния, который должен проистекать из первых двух пунктов. Если государство ведет тяжелую борьбу, то это большинство согласно подождать с ростом своего благосостояния, но требует от власти побед, побед, и только побед. Надо учесть, что эта социальная формация постоянно испытывает попытки со стороны так называемых стран Запада размыть и уничтожить его ядро. При этом результат пропаганды почти не зависит от затраченных на нее средств и является близким к нулю — но, как мы думаем, ровно до пор, пока тамошняя власть поступает в соответствии с желаниями того самого большинства.
Сталин хмыкнул и, вытащив из пачки «Герцоговины Флор» одну папиросу, принялся медленно набивать трубку, делая это с таким видом, как будто это самое важное дело на свете. На самом деле это означало, что Верховный серьезно размышляет над только что полученной информацией, и результаты этих размышлений будут иметь серьезные последствия.
— Весьма смелые выводы, — наконец сказал он, — и что же, все эти соображения возникли у вас в результате собственных наблюдений на протяжении всего лишь одних суток или даже меньше того? Смело, весьма смело.
— Нет, товарищ Сталин, — ответил майор ГБ Воронов, — это рабочая гипотеза, для построения которой я и мои люди использовали наработки местных коллег, отслеживавших эти процессы почти с самого возникновения Российской Федерации. Должны же мы были опираться хоть на какую-то информацию перед тем, как давать рекомендации товарищу Шапошникову. Кроме этого, у нас уже есть договоренности с местными товарищами о том, что в рамках уже подписанного договора мы сможем проводить самостоятельные исследования общества России двадцать первого века, чтобы подтвердить или окончательно опровергнуть эту теорию.
— Ладно, товарищ Воронов, — пыхнул первой затяжкой Верховный, — вы сказали, мы услышали. Гипотеза, конечно, интересная, и самое главное, непроверяемая. Как же тогда узнать о существовании этого самого большинства, если оно молчаливое и никак себя не проявляет?
— О существовании этого молчаливого большинства, — ответил порученец Берии, — власти узнают тогда, когда оно отказывает им в лояльности и наступает момент революционной ситуации. В нашей истории такое было в 1917 году, когда о существовании этого большинства узнал царь Николай, а в истории потомков — еще и в 1991-м, когда рухнуло то, что осталось от нашей коммунистической партии.
— На эту тему, — быстро сказал Берия, — мы уже назначили отдельных людей. Вопрос разложения и гибели нашей партии нуждается в глубочайшей проработке. В то же время ни в коем случае нельзя допустить никаких утечек — ни по линии Коминтерна, ни по линии нашего ЦК. Уж очень сильное деморализующее влияние может оказать эта информация, а некоторые товарищи (которые нам совсем не товарищи, потому что повинны в таком исходе событий) могут раньше времени приступить к своим активным антипартийным действиям. А нам сейчас такого совсем не надо.
— Хорошо, Лаврентий, обсудим это позже. Продолжайте, товарищ Воронов. — сказал Сталин, который не хотел развивать эту тему в присутствии порученца Берии, пусть даже он будет преданным до мозга костей.
— Таким образом, — подвел итог порученец, — мы установили существование этого молчаливого большинства, определили его общую лояльность по отношению к Советскому Союзу, а также выяснили, что это большинство и власть действуют в определенном согласии, и конфликты между ними пока не носят фундаментального характера. Из этого можно сделать вывод, что в деле борьбы с немецко-фашистскими захватчиками «потомкам» можно доверять на всех уровнях, от рядового бойца и младшего командира до их президента, который назвал распад Советского Союза величайшей геополитической трагедией.
