— Мы вас поняли, товарищ Воронов, — немного подумав, произнес Сталин, — скажите, если, по вашим словам, это большинство существовало в семнадцатом и девяносто первом годах, а также существует в две тысячи восемнадцатом, то как с ним быть сейчас? Оно у нас есть или нет?
Лицо майора госбезопасности окаменело.
— Товарищ Верховный Главнокомандующий, — официальным тоном произнес он, — в СССР молчаливое большинство существует и находится целиком и полностью на стороне советской власти. Именно оно отчаянно сражается на фронтах, ходит в штыковые атаки на танки и вырывается из окружений, в которые войска запихивают наши рукожопые генералы. Именно оно, вытянутое в нитку от Балтики до Черного моря, своими жизнями в тяжелых боях тормозит разбег немецкой армии, возомнившей, что нападение на СССР будет выглядеть как легкая прогулка. Именно оно, это молчаливое большинство, погибая в жестоких арьергардных боях, помешало исполнению плана Барбаросса, согласно которого Москва должна была быть взята немецкими войсками уже через шесть недель после начала войны, то есть к третьему августа. Это именно молчаливое большинство на временно оккупированной территории у нас начинает поднимать (а в мире потомков подняло) самое широкое партизанское движение, да так, что у захватчиков земля начала гореть под ногами. Это именно его представители, женщины и подростки, полуголодные, по шестнадцать часов в сутки работают на оборонных заводах, фабриках и в колхозах за себя и за своих мужей, отцов, сыновей и братьев. Это именно про это молчаливое большинство можно сказать «наш советский народ» и «товарищи», а про всех остальных только «граждане и гражданки». Пока это молчаливое большинство с нами, товарищ Сталин, мы непобедимы.
Порученец Берии замолчал, и в кабинете Верховного наступила мертвая тишина, так что стало слышно, как у потолка вокруг лампочки летает одинокая шальная муха.
— Вы, товарищ Воронов, не волнуйтесь, — сказал Сталин, на которого последние слова произвели очень сильное впечатление, — если советский народ, несмотря на неудачи, продолжает оказывать нам свое доверие, то мы это доверие непременно оправдаем. А вы возвращайтесь в будущее к потомкам и продолжайте свои наблюдения за сущностью их общества, немедленно осведомляя нас обо всех своих дополнительных выводах на эту тему. На этом все, товарищ майор, идите.
Когда майор Воронов вышел, Сталин и Берия переглянулись.
— Значит так, Лаврентий, — жестко сказал Верховный, — что касается дела «Клоуна» и прочих причастных лиц, то следствие по нему должно быть проведено быстро и без лишней огласки, а результаты доложены мне лично. Никаких арестов, допросов, криков о врагах народа быть не должно. Виновные по этому делу должны быть назначены на должности в разные отдаленные районы нашей родины, и там по разным поводам прекратить свое никчемное существование. Что касается маршала Тимошенко, который умеет так хорошо посылать наши войска в окружения, то есть мнение, что его следует перевести подальше от фронта. Например, командующим Среднеазиатским округом. А генерала Трофименко сюда, на армию или корпус.
Берия на мгновение задумался, потом выдал:
— На Трофименко у нас ничего нет. Он чист по всем линиям — и по нашей, и по версии потомков. Обычный генерал выше среднего. Не гений, но и не полный неумеха, как многие нынешние. Думаю, в роли командующего армии, находящейся в жесткой обороне, на первых порах он будет выглядеть вполне прилично. Корпуса, по крайней мере стрелковые, в ближайшее время ты все равно отменишь. У «потомков», кстати, в армиях тоже нет корпусов, только дивизии.
— Хорошо, Лаврентий, — кивнул Сталин, — у нас много командующих действующими армиями, которые менее компетентны, чем генерал Трофименко и в самое ближайшее время мы определим, кто из них нуждается в замене. На этом все. Цели определены, задачи поставлены. За работу, Лаврентий.
23 августа 1941 года. 22:45. Брянская область, райцентр Сураж.
Патриотическая журналистка Марина Андреевна Максимова, внештатный корреспондент «Красной Звезды».
Колю Шульца, как он от меня ни прятался, я все-таки отловила после этой его службы и прижала к забору, то есть на скамеечке «под фонарем», куда он вышел покурить. Черт с ним, с этим Максиком Тимофейцевым, пусть он хоть сгниет в тюрьме, поганый изменник Родины, у меня теперь новое увлечение и новая любовь. Коля он умный, образованный, патриотично настроенный по отношению к России, но, Господи, какая же овсяная каша у него в голове вместо мозгов. Все там перемешалось в ужасных пропорциях — большевики и демократы эпохи Временного правительства, Ленин, Троцкий, Сталин с Кларой Цеткин и каким-то Бернштейном, социальные вопросы с национальными. В принципе, Коля в этом совсем не одинок, тут у всех такая каша в головах, вызванная идеологической накачкой, что только держись. Но сейчас я все-таки о Коле, остальные меня волнуют мало, пусть с ними НКВД разбирается, если захочет.
Итак, сидим мы с Колей на скамеечке и тихонечко беседуем… ну как беседуем, в основном я объясняю ему, как выглядят эти события из нашего не такого уж и волшебного далека. Ну, чтобы он случайно не спутал, кого из немецких деятелей стоит ругать, а кого хвалить, но с чрезвычайной осторожностью. Общество наше сейчас как рой разъяренных шершней, одно неосторожное слово — и сожрут живьем, как мальчика Колю из Уренгоя…
— А он, что был немец? — спросил меня Николай, когда я рассказала эту историю.
— Почему был? — переспросила я. — Он есть, но только он не немец, а просто малолетний дурак, которого заставили говорить своим ртом чужие слова. Что он там при этом думал и думал ли вообще, уже никто не знает, но людям-то этого не объяснишь.
— А, — сказал Николай, — понимаю. Обезьяньи рефлексы. Стая всегда изгоняет того, кто не такой как все.
— И правильно изгоняет, — рассвирепела я, вскочив со скамейки, — каяться за нашу Победу он вздумал, козел малолетний! Как будто это мы вероломно напали на Германию и истребляли мирное население, а не наоборот. Немецких солдат, понимаешь, в нашем плену много погибло, которые не хотели против нас воевать. Тебе ли не знать, чего они хотели, а чего нет.
В гневе я бываю прекрасна, и я это знаю. Вот и пристыженный Николай опустил голову, признавая мою правоту, и в то же время исподволь поглядывая на меня снизу вверх. Когда же наконец ему надоедят разговоры, и этот закомплексованный русско-германский тип схватит меня в охапку и потащит в койку, торжествовать над слабой женщиной. Но нет, сидит и лупает на меня глазами как теленок, аж сил нет на это смотреть. Максик, чтоб он сгорел, на его месте был бы гораздо решительнее и уже бы валял меня по кустам, задирая юбку до ушей. А этот — только смотрит и облизывается, в то время когда я вся просто изнываю от желания.
— Фройляйн Марин, — встав, вдруг торжественно заявляет этот лопоухий полудурок, — должен вам сказать, что я влюбился в вас с первого взгляда, как только увидел. Сейчас я никто, человек без родины, без гражданства и даже без твердых убеждений, но знайте, что сердце мое навеки отдано вам и только вам. Как только я урегулирую вопросы своего правового и материального положения, я обязательно обращусь к вам с предложением руки и сердца.
Я была готова разрыдаться. С одной стороны, от счастья и гордости, что меня сочли годной для брачного предложения, а ведь я перепробовала так много разных уродов, что даже уже сбилась со счету, но ни один из них даже и не заикнулся ни о чем подобном. С другой стороны от разочарования, ведь если меня сейчас не сграбастают и не потащат в койку, я просто умру от неудовлетворенного желания, и смерть эта обязательно будет на совести господина Шульца. Нет, Николай не моральный урод и не негодяй, наподобие Максика, а оттого достоин лучшей жены, чем та взбалмошная и неуравновешенная особа, какой является патриотическая журналистка Марина Максимова. Но говорить ему это сейчас не надо, потому что разговоры на политические темы меня отчаянно возбудили и я сейчас хочу в койку, в койку, в койку!
