- Кто?
Дверь с легким скрипом приоткрылась и в проеме показалась голова капитана Шигина. Затем в кабинет втянулось все тело милиционера.
- Товарищ майор, прошу прощения за любопытство, дюже узнать интересно, с чего это к нам сам народный комиссар приезжал?
- Много будешь знать - скоро состаришься, - повторил Лыков недавно услышанную поговорку из уст Ежова. - Слушай, Шигин, ты бы метнулся к завхозу, спросил у него чистые кальсоны. Давай-давай, чего задумался!
Когда капитан исчез, следователь долил в стакан остатки коньяка из бутылки, выпил уже с чувством и толком - руки больше не дрожали. Закурил неизменные одесские 'Сальве', откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу.
'Новый год, напьюсь сегодня, и пусть моя орет, как умалишенная, - думал он, пуская вверх клубы ароматного дыма. - Плохо, правда, что завтра опять тащиться на работу. Больным, что ли, сказаться... Кстати, обещал сыну подарить на Новый год альбом для марок, как его... кляссер, и до сих пор не купил. Надо Шигину сказать, чтобы послал кого-нибудь в магазин канцелярских принадлежностей, пусть возьмут что-нибудь поприличнее. А жене пускай по пути хороший одеколон купят. Она, кажется, предпочитает 'Красную Москву', главное только, не схватить флакон самопального розлива. Насчет этого пусть Шигин тоже предупредит, хоть в магазинах вроде самопала и не встречается, не Привоз все же. А про приезд Ежова своей Басе ничего не скажу. Баба, растреплет подругам-жидовкам в один момент'.
* * *
В последующие несколько дней ничего примечательного не происходило. А 29 декабря наш отряд всколыхнула новость: капитан Северцев арестован по обвинению в государственной измене. Временное командование нашим отрядом перекладывается на сержанта Мотыля, который явно пребывал в растерянности. Он еще в первый день подменки что-то провякал ворам насчет работы, но был послан далеко и надолго. Вернее, вся блатная пятерка 'отрицал' как один сказалась больной, потребовав фельдшера и дальнейшего перемещения в больничку. Сержанту заниматься ими оказалось некогда, нужно было конвоировать осужденных на строительство вышки, отправить же симулянтов в карцер у него оказалась кишка тонка. Тем более что по негласному распоряжению свыше практически во всех лагерях СССР к уголовникам было куда более мягкое отношение, чем к политическим. Уж это-то я прекрасно помнил из всяких исторических мемуаров, которые мне когда-то довелось прочитать. Да и за время нахождения в этом мире, скитаясь по СИЗО и лагерям, я успел подметил данный факт.
Пользуясь сложившейся ситуацией, воры полностью взяли отряд под свой контроль, и устроились по-королевски. Даже успели буквально за пару дней навести контакты с ворами из других бараков, которым их отрядные давно уже вверили управление другими зеками, практически самоустранившись.
Вечером, приходя со смены - выходные зекам не полагались - видел, как в воровском углу авторитеты, собравшись с нескольких бараков, льют в себя чифирь или даже что-то покрепче, закусывают сухарями, иногда даже с кусочками сала, играют в карты, или вообще от скуки достают кого-нибудь из сидельцев. Чушок Витя им уже стал неинтересен, разве что поиметь его вместо бабы, так они переключились на политических. Особенно доставалось щуплому и тихому Арсению Львовичу, на воле прежде служившему в ростовской заготконторе и которого сдал коллега. Мол, высказывал сомнения в том, что коммунистическая партия большевиков приведет советский народ в светлое будущее. Арсений Львович это отрицал, каялся и на суде, как он рассказывал, и нам утверждал, что ничего такого не говорил. Многие ему верили, особенно те, кто и сам себя считал безвинно осужденными. Я тоже склонялся к варианту о поклепе, не иначе, заготконторский стукач с этого что-то поимел, возможно, занял освободившееся место, поскольку ходил у Львовича в подчиненных.
Как бы там ни было, обвиненный в антисоветской пропаганде 39-летний скромный служащий и отец двоих детей - 10 и 12 лет - получил по приговору 'тройки' восемь лет исправительных лагерей. Пахал он на 'нефтянке', и теперь вдобавок стал объектом издевательств со стороны урок. Неизвестно, за что его так невзлюбило ворье, но иной раз уголовники не отпускали его до утра, когда уже нужно было вставать и собираться на очередную смену. Больше всего авторитетам и их прихвостням нравилось заставлять несчастного стоять в углу по стойке 'смирно' и каждый час бить тарелкой о тарелку, имитируя напольные часы. Мало того, что не высыпался сам зек, так вдобавок и мы порой просыпались от очередного тарелочного грохота. Что касается урок, то они расходились по баракам и укладывались почивать с рассветом, кемаря практически до обеда, хотя, если не было желания тащиться в столовую и есть тамошнюю бурду, случалось, спали до вечера.
Закончилось все тем, что 5 января Арсений Львович сломался. А если точнее, не выдержал и замастырил - оттяпал себе полладони.
- Надумал он себе большой палец отрубить, чтобы его, может быть, по инвалидности освободили, а тюкнул по кости, - рассказывал мне один из работавших с ним на заимке политических. - Не иначе зажмурился, когда топором замахивался - и полладони напрочь. В больничку положили пока. Как думаешь, засудят его теперь?
Я пожимал плечами. Скорее всего, накинут срок как 'саморубу'. И ведь виной тому во многом не только тяжелые условия работы, но и эти самые уголовники, заставлявшие его ночи напролет изображать напольные часы.
Что, надо было заступиться? Ага, вот это в уголовной среде самое распоследнее дело. Здесь действует неписанное правило - каждый отвечает за себя. Если ты, конечно, не вор в законе, как Валет. Еще в той жизни знакомый рассказывал, что, проявив жалость к сокамернику, можно нарваться на серьезные неприятности и необходимость отвечать перед смотрящим или сходняком. Поэтому я и не рыпался. Если бы дошло до открытого столкновения, этих, жрущих и пьющих в своем блатном углу, я бы, скорее всего, раскидал. Хоть и отощал за время отсидки, но в общем-то физические кондиции при мне, не говоря уже о технике. Однако потом настало бы время кровной мести, и рассчитывать на помощь политических было глупо. Эти словно безмолвные рабы на галерах, готовы по команде идти на заклание, себя-то защитить не в состоянии.
Моя задача - продержаться весь отпущенный мне здесь срок, а если повезет - выйду на свободу раньше по какой-нибудь амнистии или за примерное поведение. А может быть, и не повезет, и вообще здесь сгнию. Но с таким настроение тут делать нечего. Такие вот депрессивные первым делом откидывают коньки.
А вообще грела мысль о побеге. Как покинуть пердела лагеря? Да очень просто - примкнуть к команде 'нефтяников'. Но я умом понимал, что такая затея обречена на провал. Куда бежать, если вокруг на сотни километров замороженная тайга! Не с голоду сдохнешь, так замерзнешь. А еще, слышал, местные оленеводы или кто они там настропалились сдавать властям беглецов за определенную сумму. Этакие охотники за головами, ковбои недоделанные.
Нет, понятно, если ловят уголовников, им-то самое место в зоне, а если на рывок пошел политический, которому невмоготу тянуть срок по доносу? А тут тебя какой-нибудь охотник берет на мушку и конвоирует в ближайшее отделение милиции, километров за пятьдесят, чтобы сдать с рук на руки и получить вознаграждение. Обидно, однако.
А между тем как-то незаметно наступил новый, 1938 год. По этому случаю в лагерном клубе случился праздничный концерт с участием художественной самодеятельности. Выступали как зеки, так и члены семей администрации лагеря, а также и вольнонаемные. Клуб был рассчитан на 300 мест, понятно, все население ИТЛ сюда бы при всем желании не поместилось. Однако немалая часть зеков практически безвылазно пропадала в тайге, осваивая новые месторождения нефти, угля, радона и прочих полезных ископаемых.
Запомнилось выступление какого-то Михаила Названова, которого конферансье объявил артистом Московского художественного театра. Названов весьма экспрессивно прочитал монолог Иванова из одноименного произведения Чехова. Символично звучали строки: 'Нехороший, жалкий и ничтожный я человек. Надо быть тоже жалким, истасканным, испитым, как Паша, чтобы еще любить меня и уважать. Как я себя презираю, боже мой! Как глубоко ненавижу я свой голос, свои шаги, свои руки, эту одежду, свои мысли. Ну, не смешно ли, не обидно ли? Еще года нет, как был здоров и силен, был бодр, неутомим, горяч, работал этими самыми руками, говорил так, что трогал до слез даже невежд, умел плакать, когда видел горе, возмущался, когда встречал зло. Я знал, что такое вдохновение, знал прелесть и поэзию тихих ночей, когда от зари до зари сидишь за рабочим столом или тешишь свой ум мечтами. Я веровал, в будущее глядел, как в глаза родной матери... А теперь, о боже мой! утомился, не верю, в безделье провожу дни и ночи. Не слушаются ни мозг, ни руки, ни ноги. Имение идет прахом, леса трещат под топором...'
