— Кто поставил?
— Что?
— Кому условия? Насте?!.. Клятый француз! Не смей отключаться, слышишь!
— Ох, как мне плохо, Стейс. Ну, ты и гад! Зачем напоил меня.
27
POV Настя
Капли ложатся на оконное стекло — одна за одной, крупные, редкие, скупые. Не то дождь, не то чьи-то горькие слезы. Я открываю окно, желая стереть их, провести рукой по стеклу и почувствовать влагу на пальцах, но небо сегодня жадное и молчаливое, и дождь прекращается едва начавшись. Как бы я хотела сейчас оказаться на скале вместе со своим Бродягой и подставить лицо холодному ветру. Соленым брызгам, таким же колючим и неизменным, как боль в сердце. Может быть тогда бы она отпустила меня. Но ночь тихая, безлунная, и овевает ленивой прохладой. Не про тебя моя сказка, Настя. Не про тебя.
Когда-то я была уверена, что этому дому никогда не стать моим. Не принять одинокую испуганную девчонку, однажды переступившую его порог. Однажды я уехала, чтобы больше никогда в него не вернуться. Сбежала, и только спустя время поняла, что на самом деле он так меня и не отпустил. Этот дом остался горек и памятен душе моими первыми чувствами, моей первой злой любовью. Но именно здесь я была и есть настоящая и живая. Здесь, со своим ноющим сердцем. Рядом с тем, к кому оно всегда рвалось.
Арно прав: жалость не сделает меня счастливой, но причинить боль страшнее во сто крат. Надежда может быть щедрой и безжалостной, одного вознаградить, а другого почти убить. Как найти ответы и остаться собой? Куда идти, если на каждом из путей шаги равносильно отзываются болью? Куда, если сердце не хочет слышать, а хочет жить. Само ведет не спрашивая и не считаясь. Откликаясь. Всякий раз откликаясь.
Сегодня я как никогда была близка к признанию. Да, я вернулась. Но зачем? Я ведь чувствовала, что мне не излечиться. Убедиться, что забыл и не помнит? Что ему больше нет никакого дела до Эльфа? До тощей скелетины, которую он когда-то так яростно целовал?.. Не знаю. Я была уверена, что забыл. Тысячу раз повторяла себе, что никто для него, и тысячу раз погибала от этой мысли. От мысли, что моей любви никогда не расправить крылья и не взлететь счастливо, а мне не стать единственной. Повторяла, но все равно не могла найти покой и забыть. Не могла, сколько бы ни пряталась от себя самой. Прав Арно. Я вернулась, вот только ответ, что лучше: сгореть в огне мгновенной вспышкой или замерзнуть от вечного холода, — так и не нашла.
Я отворачиваюсь от окна и возвращаюсь к рисунку. В эту ночь я долго рисовала и закончила своего Бродягу на единой ноте, и теперь он смотрит на меня серым, знакомым взглядом, как будто видит насквозь — мрачный и одинокий наедине со своей стихией.
Вы будете довольны, маэстро Лесовский, своей ученицей. Более, чем довольны. На этот раз у нее все получилось.
Я сажусь на кровать и роняю голову на ладони. В доме тихо и шаги мачехи издалека слышны на лестнице, но у меня нет сил и желания прятаться. Только не от нее.
Сейчас она войдет и увидит рисунок. И поймет. Жена отца всегда понимала меня лучше, чем я сама, не только Арно дано чувствовать.
Входит, останавливается у мольберта и долго смотрит. Да, я отобразила даже надпись на груди Бродяги. Рассказала обо всем не таясь, куда уж прозрачнее для матери.
— Мама Галя, не говори ничего, пожалуйста, — прошу мачеху, когда ее рука опускается на макушку и женщина ласково гладит мои волосы. Садится рядом на кровать.
— Хорошо, Стася, не буду. Только замечу, что ты, девочка, у меня талантище.
Но молчать трудно, хотя возле мачехи всегда дышится легче, и я утыкаюсь лбом в ее плечо.
— Скажи, что я глупая.
— Не скажу.
— Что ты устала от меня.
— Вот еще! Не дождешься.
— Что я свалила столько проблем на твою голову. С переездом, с учебой, с Арно…
— Ничего, разберемся.
Мы никогда не говорили о Стасе откровенно, но я всегда знала, что она многое понимает о нас. Пусть и не говорит. Иногда слова совсем не нужны материнскому сердцу.
— Почему ты всегда была на моей стороне? Мама Галя, почему? Ведь он твой сын.
— Я старалась не делить вас: кто свой, а кто чужой. Будь моя воля, ты бы никогда не уехала.
— Я не о том.
— Потому что знаю то, Стаська, чего не знаешь ты. Потому что я старше и на многое смотрю особым взглядом. Только не проси меня объяснить тебе, ладно? Это не в моей силе.
— Ладно. Мама Галя?
— Да.
— Сегодня я увидела татуировку у Стаса на груди. Помнишь, в юности…
— …Он называл тебя Эльфом. Конечно, девочка моя, помню.
— Он признался, что сделал ее очень давно.
— Сам рассказал?
— Да. Я попросила его ответить честно. Почему ты никогда о ней не говорила?
— Я надеялась, что придет время и ты сама все увидишь. Слова не расскажут так, как глаза, ведь правда? Ты сейчас многое рассказала мне своим рисунком. А еще я боялась, что тобой будут двигать жалость и сожаление.
— Ты сомневалась в нем или во мне?
— Ни в одном из вас. Вы просто встретились очень юными и оказались такими разными. Тихая, как весенний ручеек девчонка и неуправляемый как шальной ветер мальчишка. Слишком порывистый и непредсказуемый, чтобы вовремя остановиться и не взять то, что хочет. Я не была уверена, что мой сын не сломал тебя. Какими бы чувствами он ни был охвачен — тогда или сейчас, он не способен чувствовать наполовину. Никогда не мог, в этом мой Стас. Я хотела дать ему время созреть, а тебе — оставить возможность выбора. Свободу самой решить, что ты хочешь для себя.
Ему остался шаг, Настя. В этом доме все это время его держала только надежда, не мы с Гришей, вовсе нет. Когда-то я поклялась себе не вмешиваться, но хочу сказать, что если не ты, его никто не удержит. Этот парень родился, чтобы есть с руки только одной женщины, и эта женщина — не его мать. Уж я-то могу в этом честно признаться. Как и в том, что с ним никогда не будет просто.
— Мама Галя…
— Да все я знаю, девочка моя! О тебе и о Егоре! Никогда тебя не осужу, не бойся! Стаська все сам заслужил, понимаю.
— Откуда у него шрамы?
— Ох, Настя…
— Он резал себе вены? Скажи! Пожалуйста, мама Галя! Что случилось? Почему ему было плохо?
— Нет, не вены. Скорее, наказывал себя, винил. Это все тяжело вспоминать для матери, Настя. Там ты у меня — едва жива, тут Стаська — в буйстве и ранах. Если бы не Гриша, не знаю, как и вынесла все это на плечах.
— Господи, мама Галя.
— Сложные вы мне достались дети. Оба любимые и оба мои.
Да, оба ее. Когда руки мачехи обнимают, а глаза согревают — нет места сомнениям. Никогда не было.
— Прости меня, мама Галя! За все прости!
— Да Бог с тобой, девочка моя! Что ты…
И снова минуты тягостного ожидания, которые вдвоем коротать легче.
— Почему их так долго нет. Вдруг что-то случилось?
— Не думаю. Стас не обидит того, кто дорог тебе, и в обиду не даст. Ничего с Арно не случится, не переживай. Они уже мужики взрослые, сами разберутся. Стась?
— Да?
— Ведь не уснешь, если уйду? Так и будешь сидеть?
Я вздыхаю:
— Наверно.
— А знаешь что, — приободряется мачеха. — Поехали-ка мы с тобой в одно место!
— Сейчас? — на часах четвертый час утра, и я изумляюсь. — Так ночь на дворе!
— Это у людей ночь, а у нас в семье — непонятно что. Ничего, мы же не пешком, на машине. Ты не спишь, я тоже. Гриша вон ходит в кухне, как лунатик. Так почему бы не скоротать время с пользой? Отца оставим дома парней ждать, а ты соберись-ка, захвати купальник и спускайся во двор. Сейчас проверим, работают ли связи так, как о том принято считать, и на самом ли деле друзья окажутся рады помочь Галине Фроловой в любой момент, как говорят.
— Мама Галя, — я улыбаюсь, глядя на мачеху в домашнем халате и без привычного макияжа, которая стоит сейчас, уперев руки в бока, и вопросительно смотрит на меня. — А если откажут?
— А я не знаю, Стаська, что будет «если», — честно признается она. — Не приходилось еще обращаться. Но думается мне, — улыбается, направляясь к двери, — что вряд ли! Не последний я человек в городе. Да и сколько можно других выручать…
