За сутки до второго суда нам сообщили новую дату его проведения — только через две недели. И эта история повторялась дважды. В итоге два с половиной месяца Алекс провел в тюрьме. Он, строго на строго, запретил мне приезжать к нему, но сам звонил практически каждый вечер. За свои брендовые часы ему удалось выменять у сокамерника дешевый мобильный с сим-картой. Подключенный тариф позволял снимать с телефона наличные. Два раза в неделю я переводила на его номер деньги, часть которых он расходовал на звонки мне, часть — на личные нужды. Никогда не думала, что наши тюрьмы похожи на рынок, где можно найти все, что пожелает душа: от наркотиков до спортивного питания. Именно в спорте Алекс нашел для себя отдушину.
Ежедневно после изнурительных работ мой мужчина возвращался в камеру, где вместе с новым приятелем усердно занимался с выменянном у охранника спортивном инвентарем. У них был один комплект на двоих, но этого хватало для ежедневных тренировок.
Когда я увидела Алекса через два с половиной месяца, то не узнала в этом мужчине своего некогда холеного жениха. И дело было не только в массе тела, которую он набрал. Его лицо совершенно изменилось, оно стало таким суровым, что, казалось, он разучился улыбаться. На лбу залегли глубокие морщины, в бурых волосах кое-где светлела седина.
В день, когда тюремное заключение заменили условным сроком, из зала суда Алекса отпустили домой, и тогда я узнала, что изменился он не только внешне. За короткие минуты телефонных разговоров было сложно понять, что моего нежного и трепетного, веселого и оптимистичного возлюбленного больше нет. Рядом со мной теперь был решительный, суровый, но ожесточенный мужчина. На мне Алекс не срывался. Он, как и раньше, старался показывать любовь ко мне, но больше ни с кем общаться не желал.
Привыкший самостоятельно распоряжаться своим временем, управлять сотрудниками и разрабатывать стратегические бизнес-планы Серебрянский стал простым строителем, вынужденным подчиняться бригадиру. Свою квартиру Алекс продал, но от полученных денег почти ничего не осталось. Часть он уплатил за судебные издержки и как гонорар адвокату, часть, как и обещал, перечислил своим бывшим сотрудникам, а на остальную сумму купил двухкомнатную квартиру в ближнем Подмосковье, которую, без моего ведома, оформил на нас обоих.
Нам приходилось жить от зарплаты до зарплаты. Все свое время Алекс убивал на стройке, но получал лишь жалкие гроши, которых с трудом хватало на оплату коммунальных расходов. Спустя какое-то время он расстался и с дорогим внедорожником, вместо которого приобрел подержанный фольксваген. Единственным доходом нашей почтисемьи стала моя галерея.
Почтисемьи… а лучше сказать недосемьи, ведь настоящей семьей нам теперь не стать! И речь не о традиционной ячейке общества со штампом в паспорте и одной фамилией на двоих. И для меня, и для Алекса семья — это, прежде всего, дети, но в них теперь нам было отказано: своего не родить, а усыновить уже не получится. Разве государство, так заботящееся о своих гражданах, позволит взять ребенка на воспитание отцу-уголовнику? Мы с Серебрянским прекрасно понимали, что в нашей квартирке не услышим топот детский ножек, спешащих на кухню, чтобы скорее ухватить кусок лакомого яблочного пирога, пока я отвернусь к дымящемуся борщу, которым скоро накормлю папу нашего непоседы. Никто не назовет меня мамой, не возьмет мое лицо своими маленькими, горячими, липкими от сладких конфет ладошками, чтобы притянуть поближе и сказать что-нибудь по секрету, только, чтобы папе не говорить… Мы не обсуждали с Алексом детей, прекрасно понимая, что не судьба.
Единственное, что помогало не уйти с головой в тоску по нашим сломанным жизням — это работа. Для него — единственный способ остаться на воле и отдать незаслуженный долг государству, для меня — возможность остаться на плаву, есть, пить, раз в пару месяцев ходить в кино. Галерея больше чем раньше стала моим вторым домом. Там я вновь чувствовала себя прежней, тем более что рядом была верная подруга.
После триумфальной выставки Юрия Роста мы с Кристиной открыли не столь значительную экспозицию, но зритель все равно шел. Кроме этого я снова подрабатывала фотографом у фонтана, что стало нам неплохим подспорьем.
Шумиха вокруг меня и Алекса улеглась не сразу. После первого приговора все газеты пестрели заголовками о суде. Сначала появились желчные комментарии звезд разной величины, старавшихся продлить свой миг популярности на громком скандале, но уже через пару дней СМИ стали представлять Серебрянского героем. Не последнюю роль в этом сыграл Юрий Рост.
Юрий Михайлович всегда хорошо относился к Алексу и был крайне возмущен, что его имя смешали с грязью. Раз и навсегда он решил положить конец пересудам. Много лет работая журналистом в «Новой Газете», он добился от редактора первой полосы, чтобы написать изобличительную статью о нашем правосудии. Ему дали добро, ведь подобная тематика шикарно вписывалась в оппозиционную направленность газеты. Рост рассказал обо всем, что случилось на самом деле (конечно, без упоминания об Абрамове) и подкрепил текст моими воспоминаниями о страшной ночи.
Когда вышла статья, Алекс разозлился. Ему совсем не понравилось, что я позволила Росту вынести на всеобщее обозрение нашу трагедию, но я не чувствовала вины, ведь так смогла пусть и частично восстановить доброе имя любимого.
Спустя еще пару месяцев у прессы появились новые более интересные и острые, как красный перчик, темы для пересудов. Как всегда, скандалы, интриги, расследования… Но главное, что нас, наконец, оставили в покое.
Переезжая с Алексом в новую квартиру, я не забыла взять с собой коробку, где хранила тайну моего уродства. На протяжение всего времени я не забывала фотографировать свое тело, фиксируя малейшие изменения, сравнивая светлеющие рубцы с ярко-розовыми шрамами, какие были в самом начале. Такую меня видел только кенон. За полгода я так и не решилась обнажиться перед Александром.
Первые недели, как он вернулся из тюрьмы, я избегала близости. Сначала Алекс не настаивал, но со временем его действия становились более требовательными. Каждую ночь он притягивал меня к себе и обнимал, как податливого котенка. Крепко прижимая мое беспомощное тельце, Серебрянский шептал слова любви, говорил, как сильно скучает и ненавидит мой не снимаемый панцырь-водолазку. Тело отзывалось тягучим, невыносимым до болезненного ощущения желанием, но страх быть увиденной побеждал. Как-то раз, услышав мой очередной отказ, Серебрянский, не спрашивая, стянул мои трусики и пальцами убедился, что я готова.
— Зачем мне врешь? Ты хочешь не меньше меня. Ты вся мокрая, — прорычал он с такой злостью, что сердце в ужасе пропустило удар.
— Милый, прошу… Я… я не могу, — слабо пропищала я, но он не хотел слушать.
— Пять месяцев, Яна. Ждал тебя пять месяцев, — он крепко держал меня одной рукой, плотно прижимая спиной к своей груди, пока другой ловко приспустил пижамные штаны.
— Ты это сделаешь?..
Вопрос остался без ответа. Алекс перевернул меня на живот, а сам, навалившись сверху, грубо вошел. В этот момент из его груди вырвался стон, больше напоминавший рев раненного зверя. Он не контролировал себя, как утопающий, отчаянно барахтающийся в морской пучине, утягивающий с собой на дно человека, что пытался его спасти. А я, сжимая руками подушку, до скрежета зубов стараясь не проронить ни звука, униженная, обесчещенная и разозленная вдруг поняла, что получаю удовольствие. Это было ненормально, но я наплевала на все и отдалась сжигающей меня страсти, чувствуя, наконец, такую необходимую разрядку. Не думая о соседях за практически картонными стенами, окончательно забывшись, я стала чуть ли не кричать от того непонятного смешения физических ощущений и совершенно противоречивых эмоций.
