пошло в уплату дани. Он, издеваясь и куражась, сказал дрожащим членам городского совета, что на два миллиона дирхам, обещанных Мубараком аль-Валидом халифу, успели нарасти большие проценты. Горожанам пришлось отдать все золото и драгоценности. А членам городского совета — еще и достигших брачного возраста дочерей. Онгур-хан и Чжочи-хан, сыновья Арагана, раздали их своим воинам, оставив, как водится, самых красивых девушек себе.
Гордой, выдержавшей не один приступ и степняцкий налет Нисе повезло меньше. Отряд гвардейской конницы совершил вылазку и заманил джунгарский тумен в засаду в Хумхарском ущелье. Разъяренная поражением тварь лютовала два дня, изничтожая виновных: рассказывали, что казнили каждого десятого из тех, кто выжил в схватке. Жители Нисы в ужасе наблюдали за тем, как над распаханными полями кружатся стервятники, расклевывая ободранные от одежды трупы. Говорили еще, что какая-то джунгарская тысяча завернула в вилаят в виду стен крепости и принялась по своему обыкновению разорять его. Так он пришел в дикую ярость и чуть не сожрал ослушников живьем: тумен совсем юного Архая, сына Арагана, добавил еще тысячу трупов к тем, что уже лежали в спелой пшенице у стен Нисы. Феллахов из вилаята на следующий день погнали ко рву крепости, и ни одна несчастная душа там не выжила, зато джунгары усвоили урок: убивать и грабить можно только по приказу. А без приказа — нельзя.
Ниса продержалась семь дней. Жители города сражались наравне с тюрками гарнизона — дрались за каждый квартал, за каждую улицу, за каждый дом. Когда цитадель пала, укрывшиеся в четырех масджид города люди стали умолять о милости. А он, рассказывали чудом выжившие в резне, укрывшиеся в арыках на заброшенных полях люди, отдал приказ: не мучить, не калечить, не щадить. Джунгары выполнили его на совесть — к утру город был безупречно мертв.
Теперь наступала очередь Харата.
Степняки, плотным строем по пятеро, уже шли между зелеными, поросшими вековыми карагачами холмами предместий: сотрясающая землю дробь копыт, свист и гиканье доносились до стоявших на башне военачальников. Разбегающиеся с дороги люди, бросая поклажу и детей, пытались карабкаться вверх по склонам и укрываться среди белых столбиков надгробий кладбищ, плетеных разгораживающих бахчи оград, колотили кулаками в наглухо запертые двери усадеб, лезли через их беленые глинобитные заборы. Джунгары хлестали плетьми тех, кто попадался им на дороге, — вопль ашшаритов поднимался к небу.
— Странно, — подал наконец голос Аббас ибн Раббьях, начальник гарнизона. — Почему они жгут Джам?
— Почему странно? — сквозь зубы отозвался Ирар.
От походного строя джунгар отделился большой отряд и, споро разматывая арканы, пошел врассыпную: степняки мчались на охоту за теми, кому нынче на рассвете предстояло умереть во рву Харата.
— Они уже сожгли два вилаята до него, — поправляя панцирный нагрудник, ответил ибн Раббьях.
На путаных улочках рабата столкнулись те, кто пытался пробиться к закрытым воротам цитадели, и те, кто от них бежал: вопли и звуки ударов — отчаявшиеся люди принимались тузить друг друга с каким-то предсмертным остервенением — доносились и до вершины Факельной башни.
— А знаешь, почему они два не трогают, а два жгут? — процедил Ирар.
— Знаю, — усмехнулся начальник гарнизона. — Тарик сказал, что джунгары не умеют считать до трех.
На северном тракте ничего не было видно из-за пыли — колонны беженцев тянулись до самого горизонта. Солнце уже перевалило за полдень.
На обходящей погибающий в огне Джам дороге показался блестящий медными заклепками панцирей отряд тяжелой джунгарской конницы. В голове колонны колыхался огромный туг с девятью длинными темными хвостами. Ирар ибн Адхам стиснул зубы: к стенам его города шло Белое знамя степи. Сульдэ.
…- Не стреляйте! Не стреляйте! Мы послы! Послы!..
На большую площадь перед западными воротами цитадели стали выходить машущие руками люди. Зарево пожара — рабат и городские кварталы полыхали с самого заката — разгоняло ночную тьму над оцепеневшей крепостью: в подсвеченном рыжими отблесками небе четко выделялись три круглые высокие башни с мелкими зубцами. На изломанной бастионами второй стене и над тяжелым квадратом нижних ворот молча толпились люди в факелами в руках. Окованные медью створы под остроконечной аркой разошлись, и в щель, жалостно выкрикивая мольбу не стрелять по ним, протискивались, один за одним, послы осажденных — все как один благообразные старцы, в зеленых чалмах зайядитов, с накинутыми на плечи талейсанами законников и ученых.
Переступая через валяющиеся в кровавой грязи отрубленные руки и истыканные и посеченные трупы, они, спотыкаясь и ломая руки, в ужасе поглядывая себе под ноги, подходили все ближе и ближе к ожидающим их всадникам.
Получив письмо за подписью Халафа ибн Халликана, амиля Харата, и Марваза ибн Умара, городского кади, Тарик приказал Онгуру и Чжочи прибыть к нему в ставку. В город они вошли поздно, уже ближе к полудню — защищавшие городскую стену воины хашара и гарнизона отбивались отчаянно. Степняцкие кони цокали по безлюдным улицам — люди дрожали по подвалам. Над кварталами плыл дым и стояла медленно оседающая пыль. Тарик запретил грабить Харат — горожане не оказали ему никакого сопротивления. Укрывшихся в масджид он приказал выпустить — пусть расходятся по домам, сказал он. И молятся там, потому что теперь здесь будет моя ставка. Письмо городских старейшин Тарику принесли сразу, как он вьехал под гулкие своды огромного здания под бирюзовым, изузоренным золотом куполом, — а перед западными воротами крепости погиб сунувшийся на вылазку гвардейский отряд. Ближе к ночи нерегиль соизволил согласиться принять посольство осажденных.
…Дикари, посвистывая, гнали послов через вымершие темные улицы, как стадо баранов, — тыкая в старые ссутулившиеся плечи древками копий, поддавая по затылкам кнутовищами. Стиснув зубы, Рукн ад- Дин переступал измученными подагрой ногами — не упасть, твердил он себе. Выдержать. Выдержать. Старый имам понимал — стоит ему упасть, и Всевышний оставит его своей милостью, ибо джунгары не знают о милости Всевышнего. Его просто забьют плетьми, заставляя встать. Когда очередное извилистое ущелье между дувалами вывело их на взбитую в рыхлую грязь площадь перед Джума-масджид, старик восславил Милостивого. Перед высоким квадратным порталом горели костры — изразцы и позолота играли цветом в отблесках пламени. В розовое от пожара небо упирался черный палец минарета — на его круглой верхней башенке не горел фонарь. Окошки лестницы тоже были мертво черны. Неужели они не допустят ашшаритов на молитву, ведь завтра пятница и среди них есть верующие, ужаснулся Рукн ад-Дин — и чуть не растянулся в грязи, оскользнувшись в предательских кожаных туфлях в луже лошадиной мочи.
По-хозяйски покрикивая, дикарь пихнул его навершием нагайки в плечо, и еще, и еще, и Рукн ад-Дин почти понимал его речь: живее, старые скоты, ругался джунгар, живее. Он не любит ждать.
Оскальзываясь и едва успевая переступать через яблоки конского помета, они бежали через площадь к бирюзово-золотой, играющей сполохами ночи, громаде входа — мимо костров, маленьких походных юрт, занавешенных кожаными пологами повозок и бестолково бродящих стреноженных лошадей. У входа степняки не спешились, так и погнали по ступеням вверх, горяча и вздергивая морды лошадок, — и старый имам понял, что пятничной службы в масджид не будет. И с ужасом понял, что это были за деревянные ящики, которые валялись по всей площади, — джунгарские коньки теперь опускали в них морды, хрупая овсом. В них хранились списки Книги для учащихся медресе. А еще через мгновение осознал, что пошло на растопку горевших по всей площади костров. Не упасть. Выдержать. Утерев рукавом слезы, Рукн ад-Дин, закусив губу и сдерживая стоны, пошел по ступеням вверх.
Внутри главного зала горели факелы, разгоняя темноту у подножия алебастровых стройных колонн. Под куполом и в боковых приделах сгущалась тьма. Цокот копыт по плитам пола гулко отдавался в пустоте громадного здания. У самого входа в михраб расстелены были ковры, и на них кто-то сидел. Рядом держали под уздцы нескольких коней, они били копытами по плитам мервского мрамора, подковы высекали искры.
Справа от себя Рукн ад-Дин услышал возглас ужаса — шедший рядом Али Занди не сдержался и, ломая руки упал на колени. Конвойные залаяли, защелкали плетями, но старик не отрывал взгляда от чего- то впереди себя и рыдал, утираясь рукавами. Ад-Дин проследил его взгляд и еле удержался на ногах: арка
