михраба с именами Всевышнего была вся оббита — золоченую вязь по ее ободу расколотили в прах, оставив белеющие, как переломанные кости, сколы.
Джунгар гаркнул по-своему и перетянул спину Али Занди нагайкой, старик вскрикнул, степняк снова замахнулся — и тут по залу резко хлестнул злой окрик. Из тьмы свистнуло — и конвойный без звука упал с коня со стрелой в груди. Двое джунгар, не обращая внимания на свалившегося на мрамор товарища и поскакавшего в пересеченную белеющими колоннами тьму коня, подхватили Али Занди под локти и чуть ли не понесли вперед.
У края ковра послов грубо пихнули в спину, заставляя встать на колени. Рукн ад-Дин склонил голову, не решаясь ее поднять, — от их смирения сейчас зависела жизнь тысяч людей.
— Зачем вы здесь? — звякнул над ними нечеловеческий голос.
Среди цоканья, лошадиного храпа, злых выкриков и гулкого дробота копыт — в боковом зале ловили сбежавшего коня, — Рукн ад-Дин хорошо слышал хриплое дыхание своих товарищей. С его лица бежал пот. Что ж, нужно было решаться.
— О господин…
— Чей? — в голосе звучала ледяная, как снег на пиках Паропанисад, злость.
С носа старика упала и разбилась о гладкий мрамор еще одна капля пота. И он решился:
— О самийа! Среди тех, кто ждет решения своей участи в цитадели, есть виновные — и есть невинные. И даже среди тех, кто давал присягу эмиру аль-Валиду, не все виновны.
— Да неужто?
— Люди выполняли приказы тех, кто пришел в город и взял их души в кольцо копий. Мы провозглашаем хутбу на те имена, которые нам подают пятничным утром, о самийа. Ты травишь волками овец, о Тарик.
И Рукн ад-Дин поднял голову. Нерегиль сидел не далее, чем в трех шагах от него. Бесстрастное лицо не выражало ничего. Только глаза были живыми — злые. Очень злые. Старый имам встретил их взгляд — и выдержал его, именем Справедливого. Наконец, бледные губы разомкнулись:
— Зачем вы здесь?
— Почтенные Халаф ибн Халликан и Марваз ибн Умар предлагают сдать цитадель, о Тарик.
— Как же у них получится сдать цитадель с тысячью гвардейцев, да еще и полную воинов хашара?
— Они взяли шихну, военачальника и каидов под стражу — и готовы выдать их тебе на суд и расправу, когда ты того пожелаешь. Ополченцев больше, чем воинов гарнизона, и они хотят сдаться.
Нерегиль расхохотался. Его издевательскому смеху вторили те, кто сидел на коврах за его спиной и стоял вокруг — джунгары хлопали себя по бедрам и толкались в бока, кони храпели и испуганно ржали, вздергивая морды.
Отсмеявшись и утерев рукавом выступившие на глазах слезы, нерегиль прищурился — и вдруг спросил:
— А тебе почему противно передавать мне эти условия?
Ну что ж, видно, все равно никому не выжить. Начистоту так начистоту:
— Я полагаю, что это подло — предавать своих защитников, о Тарик. Ирар ибн Адхам и Аббас ибн Раббьях готовы были положить жизни за жителей этого города.
— Вот кого я повешу с большим удовольствием, так это их, — криво усмехнулся Тарик. — Причем не за измену халифу. А за нерадивость. Я учил их прежде всего думать о людях из окрестных вилаятов и тех, кто не может укрыться за стенами. А они оставили их на произвол судьбы. Плохой шихна из твоего Ирара ибн Адхама. Этому городу нужен новый наместник.
Имам Пятничной мечети лишь поник головой.
— А может, тебе и кади с амилем жалко, а, старик?
— Никто не знает своего ответа на Страшном суде, о самийа. В одной старой книге сказано: хорошо получить воздаяние в этой жизни, чтобы не оставить возмездие на Последний день. Но там же и сказано: если ягненок погибнет на берегу Нарджис — ей-ей, за это в день Страшного суда спросится с тебя.
Тарик хмыкнул. И спросил:
— И что же ты предлагаешь мне сделать, о Рукн ад-Дин?
— Пощадить всех, кто желает сдаться на твою милость, — тихо, но внятно ответил имам.
— А что, ибн Адхам и ибн Раббьях готовы сдаться?
— Они не верят в твою милость, о Тарик.
Нерегиль надолго задумался. А потом язвительно проговорил:
— Странный ты человек, Рукн ад-Дин. На твоих глазах за эти два дня убили тысячи людей, а ты пролил слезы лишь по дурацкой исписанной бумаге. Почему?
— Эта книга учит людей быть милостивыми. Сжигая ее, мы уничтожаем урок милосердия.
— Милосее-ердия… — зло передразнил его нерегиль.
И снова замолчал. Потом махнул рукой:
— Ладно. Я отправлю к воротам крепости гонца с известием, что принимаю ваши условия. Предателей казнят — таковым уже ничего не поможет, даже твоя книга. Шихну я велю повесить тоже — он лишний на этой земле, пусть встретится с вечностью. Но я пощажу их сыновей и их харимы.
Старый имам благодарно припал лбом к холодному мрамору.
— Что же до гвардейцев и их каидов — они тоже предатели своего господина, халифа Аш-Шарийа. Изменивших присяге я не прощаю. И не вздумай даже просить меня за них.
Старик благоразумно молчал.
— А вот трусов и поганцев из хашара, забывших свой долг и вдруг расхотевших умирать, я уважу — их не убьют. Я возьму их с собой к Самлагану — нам нужны люди, чтобы штурмовать стены. Правда, Онгур?
И молодой джунгар за его спиной откликнулся:
— Да, повелитель.
Рукн ад-Дин хотел было уже поблагодарить и поклониться на прощание, как его настигло последние распоряжение:
— Да, и еще. Твои товарищи могут идти туда, откуда пришли. И пусть не трясутся — никто их не тронет. Чжочи!
— Да, мой повелитель!
— Дайте им хороших смирных меринов, и два десятка сопровождающих с факелами. И смотрите мне — не окажете почтенным старцам уважения, повешу вверх ногами. Да, тот десяток, что привел их сюда, повесить — люди, которые не уважают старость, не достойны ни жить, ни встретить вечность в старости.
— Да, мой повелитель!
— Ну а ты, о Рукн ад-Дин, — холодные злые глаза уставились ему прямо в лицо, — ты останешься здесь. Я хочу, чтобы ты сопровождал меня в походе на Хорасан.
— Кии-ии, кииии-ии…
Из лазоревого поднебесья падал крик ястреба.
— Кии-ииии…
За зубцами верхней площадки факельной башни неприступного хисна простиралось лишь небо — выцветающая голубизна исхода лета, расходящаяся перистая кисея легких верховых облаков. Далеко- далеко на северо-востоке вставала стена гор Пепла, Джабаль аль-Наффаз, — изломанная гряда, сливающаяся с колышащимся виднокраем степного раздолья.
Раскрывая веером ослепительно белый с исподу хвост, наставив мощные лапы, ястреб пал Тарику на наруч — когти с силой вошли в защищавшую предплечье кожу, рука нерегиля мотнулась от налетевшего веса огромной птицы. Ястреб захлопал серо-песочными рябыми крыльями, хищно разевая клюв:
— Кии-киии…
Переступая по тисненой коже, птица наклонялась и тянула шею к лицу нерегиля — желтый клюв раскрывался, показывая черный круглый язык, круглые желтые глаза ярко блестели. Казалось, ястреб
