Грех

всеми своими внутренностями, легкими, бронхами, почками, желудком, носом, кишками, каждой порой. Все внутри его грохотало и клокотало, рассыпая вокруг слизь, слюну и желчь. Кислый воздух в квартире медленно задвигался и уплотнился вокруг меня. Я понял, что если один раз в полную грудь вздохну, то во мне поселится несколько неизлечимых болезней, которые в несколько дней сделают меня глубокими инвалидом с гнойными глазами и неудержимым кровавым поносом. Я стоял навытяжку и не дыша перед кашляющим нищим, словно перед генералом, отчитывающим меня. Кашель утихал постепенно, в довершение всего нищий сам плюнул длинной слюной на пол и вытер рукавом рот. Наконец я решился пройти. - Я за щенками! - сказал я громко, едва не задохнувшись, потому что, открывая рот, не дышал. Слова получились деревянными. - Где щенки, ты? - спросил я на исходе дыхания: словно тронул плечом поленницу и несколько полешек скатилось, тупо клоцая боками. Человек поднял на меня взор и снова закашлялся. Я почти вбежал в кухню, пугаясь, что сейчас упаду в обморок и буду лежать вот тут на полу, а эти твари подумают, что я один из них, и положат меня с собой. Придет Марысенька, а я с бомжами лежу. Я пнул расставленные на моем пути голые ноги бомжа, и мне показалось, что с раны на его лодыжке вспорхнули несколько десятков мелких мошек. - Черт! - выругался я, громко дыша, уже не в силах не дышать. Человек, которого я пнул, пошатнулся и упал попутно сгребя со стола посуду, и она посыпалась на него, и стул, на котором он сидел, тоже упал и выставил вверх две ножки. Причем расположены они были не по диагонали, а на одной стороне. “Он не мог стоять! На нем нельзя сидеть!” - подумал я и закричал: - Где щенки, гнида?! Человек копошился на полу. Что-то подтекало к моим ботинкам. Я сорвал с окна фанеру и увидел, что окно частично разбито, поэтому его, видимо, и забили. В окне, между створками, стояла поллитровая банка с одиноким размякшим огурцом,заросшая такой белой, бородатой плесенью, что ей мог позавидовать Дед Мороз. - Черт! Черти! - опять выругался я, беспомощно оглядывая пустую кухню, в которой помимо рогатого стула лежало несколько ломаных ящиков. Газовой плиты не было. В углу сочился кран. В раковине лежала гора полугнилых овощей. По овощам ползала всевозможная живность с усами или с крыльями. Я перепрыгнул через лежащего на полу и влетел в комнату, едва не упав, с ходу запнувшись о сваленные на пол одежды - пальто, шубы, тряпье. Возможно, в тряпье кто-то лежал, зарывшийся. Комната тоже была пуста, лишь в углу стоял старый телевизор, причем с целым кинескопом. Окно тоже было забито фанерой. - Хорош, ты! - крикнули мне с кухни. - Я сам, сука, боксер. - Где щенки, сука-боксер? - передразнил я его, но на кухню не вернулся, а, превозмогая брезгливость, открыл дверь в туалет. Унитаза в туалете не было: зияла дыра в полу. В желтой, как “Фанта”, ванной лежали осколки стекла и пустые бутылки. - Какие щенки? - закричали мне с кухни, и еще высыпали несколько десятков нечленораздельных звуков, похожих то ли на жалобу, то ли на мат. Голос, определенно, принадлежал мужчине. - Щенков забирали? - заорал я на него, выйдя из туалета, разыскивая в коридоре, чем бы его ударить. Почему-то мне казалось, что здесь должен быть костыль, мне показалось, что я даже его видел. - Сожрали щенков? Говори! Сожрали щенков, людоеды? - кричал я. - Сам ты сожрал! - заорали мне в ответ. Я поднял с пола давно обвалившуюся вешалку, кинул в лежащего на кухне и снова стал искать костыль. - Саша! - позвал бомж кого-то. Он все еще копошился, не в силах встать. “Бляц!” - лязгнула о стену брошенная в меня бутылка. - Грабитель! - рыдал копошащийся на полу человек, разыскивая, чем бы бросить в меня еще. Он, определенно, порезался обо что-то - по руке обильно текла кровь. Он бросил в меня железной кружкой и еще одной бутылкой. От кружки я увернулся, бутылку смешно отбил ногой. “Все, хорош…” - подумал я и выбежал из квартиры. В подъезде я осмотрелся - нет ли на мне какой склизкой грязи. Вроде нет. Воздух хлынул на меня со всех сторон - какой прекрасный и чистый в подъездах воздух, если бы вы знали. Хвост мутной и кислой дряни, почти видимой, полз за мной из бомжатника - и я сбежал на первый этаж, чему-то улыбаясь безумной улыбкой. В квартире на втором этаже продолжали орать. - Они ведь тоже были детьми, - сказал мне Марысенька, - представляешь, тоже бегали с розовыми животами… - Были… - сказал я без всякого смысла, не решив для себя твердо, были ли. Попытался вспомнить лицо сидевшего, а затем лежавшего на той кухне и не вспомнил. Вернувшись, я влез в ванную и долго тер себя мочалкой, до тех пор, пока плечи не стали розовыми. - Все-таки они не могли их съесть за одно утро? Так ведь? Не могли ведь? - громко спрашивала из-за двери Марысенька. - Не могли! - отвечал я. - Может, их другие бомжи забрали? - предположила Марыся. - Но ведь они должны были запищать? - подумал я вслух. - А? Заскулить? Когда их в мешок кидали? Мы бы услышали. Марысенька замолчала, видимо, раздумывая. - Ты почему так долго? Иди скорей ко мне! - позвала она, и по ее голосу я понял, что она не пришла к определенному выводу о судьбе щенят. - Ты ко мне иди, - ответил я, сделав ударение на “ты”. Встал в ванной и, роняя пену с рук на пол, дотянулся до защелки. Марысенька стояла прямо у двери и смотрела на меня веселыми глазами. На час мы забыли о щенках. Я с удивлением подумал, что мы вместе уже семь месяцев и каждый раз - а это, наверное, происходило между нами уже несколько сотен раз, - итак, каждый раз получается лучше, чем в предыдущий. Хотя в предыдущий раз казалось, что лучше уже нельзя. “Что же это такое?” - подумал я, проводя рукой по ее спине, неестественно сужавшейся в талии и переходившей в белое, с белой чайкой от трусиков, великолепие, только что оставленное мной. Чайка была покрыта розовыми пятнами, я ее залапал, передавил ей глотку, расцарапал тонкие крылья. Рука моя овяла, хотя еще мгновение назад была твердой и цепко, больно держала за скулы лицо моей любимой - находясь за ее… спиной, я любил смотреть на нее - и поворачивал ее лицо к себе: что там, в глазах ее, как губы ее… Мы возвращались из магазина спустя почти две недели - мы, наверное, похоронили их за эти дни, хотя и не говорили об этом вслух, - и вот они появились. Они, как ни в чем не бывало, вылетели нам навстречу и сразу исцарапали прекрасные ножки моей любимой и оставили на моих бежевых джинсах свои веселые лапы. - Ребята! Вы живы! - завопил я, поднимая всех по очереди и глядя в дурашливые глаза щенков. Последней я пытался подхватить на руки Гренлан, но она, по обыкновению, сразу упала на спину, и открыла живот, и обдулась то ли от страха, то ли от счастья, то ли от бесконечного уважения к нам. - Дай им что-нибудь! - велела Марысенька. Сырых, мороженых пельменей я не мог им дать и вскрыл йогурт, вывалив розовую массу прямо на покореженный асфальт. Они вылизали все и стали наматывать круги - обегая нас с Марысей, на каждом круге тычась носами в темные пятна от мгновенно исчезнувшего йогурта. - Давай еще! - сказала Марыся, улыбаясь одними глазами. Мы скормили щенкам четыре йогурта и ушли домой, счастливые, обсуждая, где щенки пропадали так долго. Так мы и не поняли, где. Щенки вновь поселились в трубе. На улице вовсю закипело, паря и подрагивая, лето, и, открыв окно утром, можно было окликать щенков, которые бегали кругами, не понимая, кто их зовет, но очень радовались падавшим с неба куриным косточкам. Дни были важными - каждый день. Ничего не происходило, но все было очень важно. Легкость и невесомость были настолько важными и полными, что из них можно было сбить огромные тяжелые перины. За окошком ежесуточно раздавалось бодрое тявканье. - Может быть, их убили, задавили, утопили… а они вернулись с того света? Чтобы нас не огорчать? - предположила Марысенька как-то ночью. Ее голос, казалось, слабо звенел, как колоколец, и слова были настолько осязаемы, что, прищурившись в темноте, наверное, можно было увидеть, как они, выпорхнув на волю, легко опадают, покачиваясь в воздухе. И на следующее утро их можно было найти на книгах, или под диваном, или еще где-нибудь - на ощупь они, должно быть, похожи на крылья высохшего насекомого, которые сразу же рассыплются, едва их возьмешь. - Ты представляешь? - спросила она. - Ожили, и все. Потому что нас просто нельзя огорчать этим летом. Потому что такого больше никогда не будет. Я не хотел об этом говорить. И я напомнил ей, как Беляк беспрестанно пытается победить Бровкина и как Бровкин легко заваливает его, и отбегает, равнодушный к побежденному, и вновь царственно, как львенок, лежит на траве. Взирает. И еще, торопясь говорить, вспомнил о Японке, о ее хитрых лисьих глазах и непонятном характере. Марысенька молчала. Тогда я стал рассказывать о Гренлан, о том, как она писается то ли от страха, то ли от счастья, хотя моя любимая знала все это прекрасно и все это сама видела, но она подхватила мои рассказы, вплела в них свое умиление и свой беззаботный смех - сначала одной маленькой цветной лентой, потом еще одной, едва приметной. И я продолжил говорить, даже не говорить, а плести… или грести - еще быстрее грести веслами, увозя свою любимую в слабой лодочке… или, может быть, не грести, а махать педалями, увозя ее на раме, прижавшуюся ко мне горячей кожей… в общем, оставляя все то, куда вернешься, как ни суетись. - Слушай, у нас пропадает несколько денег. Мы их можем заработать. Редактор газеты сказал, что хочет интервью с Валиесом. А у меня нет интервью. - Ты же его взял? - Марыся посмотрела на меня. - Я говорил, он же… - Да, да, помню… И что делать? Если б у нас было несколько денег, мы бы пошли гулять. Нам нужно денег для гулянья. На выгул нас. Мы помолчали раздумывая. - Позвони Валиесу. Спроси: “Что вам не понравилось?” - Нет, я не буду. Он как заорет. - А что ему не понравилось? - Я его изобразил злым. Разрушителем покоя, устоя… А он просто сплетничал. Поганый старикан. - Ну ты что? Зачем ругаешься? - Поганый старикан! Всех обозвал, а печатать это не дает. Что ему