восприятии — лишь единственный образ из множества. Остальные — то, каким тебя видят и помнят люди, с которыми когда-либо общался. Тем более что жизнь наша и есть это самое общение. Поэтому на самом деле человек умирает лишь когда его забывают.
В этом вся и штука.
У меня много друзей. Одних я не видел по многу лет, других, увы, никогда уже не увижу. Но я продолжаю мысленно говорить с ними, выслушивать и спорить. И с былыми, и с нынешними. Их образы с одинаковой силой живут во мне, меняются, стареют вместе со мной. Но, главное, продолжают существовать.
Мне кажется, душа человеческая обитает в памяти людей. И не потому ли мы так боимся смерти, что предчувствуем забвение? Не сейчас же, сразу, а лет через пять, десять…
А Громову так никто и не помнит, подумал я. Разве что Бессонов? Но кто помнит о нем?
Наконец появилась Нина. Она села рядом со мной на скамейку, закинув ногу на ногу, из-под пальто выскользнул край белого халата. Я как-то не представлял ее в белом халате. Трудно поверить, что у женщины, особенно если она тебе нравится, есть иной мир, неведомый тебе.
— Итак, — сказала она, — что случилось?
Я достал носовой платок — теперь наконец-то свой — и высморкался.
— Многообещающее начало, — она улыбнулась. — Сейчас выпишу тебе рецепт.
— Проблема не в насморке, — я сложил платок и сунул его в карман. — Мне нужна твоя консультация по другому вопросу.
— Вот как?
— Да. Скажи, может ли человек, употребляющий наркотики, покончить жизнь самоубийством из боязни попасть в лечебницу?
— Ты имеешь в виду наркомана? Эта публика довольно издерганная, часто находится в состоянии депрессии… Да, такой вариант не исключен.
— Зачем ты так казенно говоришь: публика, вариант?.. По-моему, несчастные ребята между молотом и наковальней…
— Одного моего товарища — он работал в психиатрической больнице — убил наркоман. Пронес с собой нож — и…
— Что же их так пугает? Лечение? Или излечение?
— Методы несовершенны, понимаешь? Довольно болезненны, я бы даже сказала — мучительны. Период абстиненции, уколы, обстановка…
— Скажи, а твой муж… ну, консультировался с тобой по наркологическим вопросам?
— Нет. Если только вскользь…
— А он вел какие-нибудь записи или, скажем, дневник?
— И ты об этом?
— А кто еще интересовался дневниками Бессонова?
— Не помню, кажется, кто-то из знакомых.
— Давно?
— На днях.
— И что ты ответила?
— Сказала — не знаю. Я в его бумагах не копаюсь.
— И все? -
И все. По какому праву ты меня допрашиваешь?
— Мне надо знать правду.
— А я что, по-твоему, ее скрываю?
— Выходит, что так.
Несколько секунд она сидела, задумчиво уставясь перед собой. Потом встрепенулась.
— Со мной никогда еще никто не разговаривал таким тоном, — сказала она.
— Кто-то же должен быть первым.
Женщина холодно взглянула на меня, встала и ушла, ступая словно по камешкам через ручей. Я остался один.
Один против чужого города. Правда, у меня еще был Эдгар.
Обед прошел в дружественной обстановке. Точнее, вместе с Эдгаром в столовой его института. Размешивая сметану в борще, Эд сказал:
— Мне звонила Нина Бессонова. Говорила, что ты ее в чем-то обвиняешь. По-моему, она чуть не плакала.
— Да, — я кивнул, — наверное, я был слишком мягок. В идеале она должна была заливаться слезами.
Эдгар внимательно посмотрел на меня. Когда я вгрызался в бифштекс, он посоветовал:
— Перестань суетиться. Дело о Громовой закроют. Так что можешь спокойно догуливать отпуск. Поехали после работы на рыбалку?
— С какой стати его закроют? — спросил я уныло.
— Разве ты не знаешь? Ведь уже сделали вскрытие… Хотя да, откуда тебе…
— И что же?
— Острая сердечная недостаточность. У нее было больное сердце.
— Я тебя не понимаю. Она же выбросилась из окна?
— Упала, старина, упала. Она умерла еще наверху. Видимо, ей стало плохо с сердцем… Тебе бывало когда-нибудь плохо с сердцем?
— Однажды, много лет назад. — Здоровье у тебя богатырское. Так вот, ты знаешь — возникает ощущение, словно не хватает воздуха. Она могла подойти к окну, распахнуть его… И в этот момент умереть. Улавливаешь?
Эдгар принялся за компот.
— А если она умерла уже во время падения? Шоковое состояние… — робко предположил я.
— Не знаю, — он выплюнул в стакан косточки, — надо посоветоваться… А у тебя какие планы на сегодня?
— Глобальные.
— Как знаешь, А я все-таки немного порыбачу.
Выходя из здания института, я понял, что нас рано или поздно погубит: равнодушие.
На улице я заметил молодого человека в светлом плаще и шляпе с мягкими полями. По-моему, мы уже виделись. Он внимательно изучал содержимое газетного киоска. Я поморщился. Становлюсь мнительным.
Не знаю, тянет ли убийцу на место преступления, но я почему-то решил снова зайти в дом, где жила Громова. Поднялся на пятый этаж. Несколько мгновений нерешительно потоптался у двери. Потом, собравшись с духом, позвонил. Я звонил в квартиру, из окна которой вчера выбросилась девушка. На что я надеялся?
Так, была одна мысль…
Мне повезло. Послышались шаркающие шаги, и, когда дверь отворилась, я понял, почему хозяйку квартиры называли неопрятной старухой. Лет ей, как мне тогда показалось, за шестьдесят… Сморщенное лицо, слезящиеся глаза… Сгорбленная и бесформенная. Глядя на нее, хотелось пойти и вымыться с хозяйственным мылом.
— Вам кого? — спросила она.
— Надо поговорить.
Она равнодушно повернулась спиной и прошла в глубь квартиры. Я двинулся следом. Старуха подошла к застеленному газетами столу, оперлась о него руками, так и застыла, словно приклеенная.
Я быстро оглядел комнату. Старый диван с малиновой обивкой, заляпанный какими-то желтыми пятнами. Стул. Коробка из-под апельсинов, которую использовали как тумбочку.
Грязный халат на гвозде, вбитом в стену с блеклыми обоями. Зеркала не было ни одного…
