— Мужики, не нальете тридцать капель? — спрашиваю я.
— А не рано еще? Какой класс?
— Десятый.
— Ну тогда можно.
Мне наливают рюмку и суют в руку бутерброд из хлеба с кровяной колбасой.
— Спасибо. С праздником вас.
Я выпиваю и иду дальше. В каждом дворе — такая же бухающая компания. В одной из них замечаю папу. Он стоит с какими-то алкашами возле детской песочницы, с рюмкой вина в руке, и базарит, а они слушают или хотя бы делают вид, что слушают.
— …Вот это было время. Начало семидесятых. Сразу после Вудстока. Первые хиппи. «Лед зеп-пелин», «Дип перпл». Ну, «Битлз» тоже, конечно, но «Лед зеппелин» все равно лучше…
— А что ты думаешь про Горбачева? — перебивает его мужик в кепке с колхозно-дебильным лицом.
— Ничего не думаю. Время ушло. Все это нужно было делать раньше.
Я подхожу.
— Привет, папа.
— Привет. Знакомьтесь — это мой сын Андрей, очень хороший парень.
— А можно и мне с вами выпить? По случаю праздника?
— Можно, конечно. Ребята, стакан моему сыну организуйте, пожалуйста.
Один из мужиков сует мне граненый стакан с недопитыми каплями «чернила» на дне. Я стряхиваю капли в траву, а другой наливает мне из бутылки «Агдама».
— Ну, за праздник. Какой ни есть, а все-таки.
В жизни должно быть место празднику! — говорит папа, и чокаемся только мы с ним, потому что ни у кого больше нет стаканов. Я выпиваю одним махом и отдаю стакан одному из мужиков. Папа пьет вино мелкими глотками, «смакует». Ему насрать, что мужики ждут.
— Выпивай скорей, не держи, а то деньги вестись не будут, — говорит мужик в кепке.
— Деньги — дерьмо, — отвечает папа. Потом поворачивается ко мне. — А где твои друзья, одноклассники?
— Там, — я машу рукой в сторону площади Ленина.
— Ты, в общем, правильно говоришь, — говорит папе мужик в кепке. — Но про Горбатого ты мало сказал. Ты главного не сказал. Что он, бля, турист сраный, а Райка его — обезьяна облезлая. Правильно?
— Неправильно. Да, он, конечно, неинтеллигентный человек, но что-то в нем есть. Папа допивает наконец свое вино.
— Пошли, сын, отсюда. Эти пролетарии ничего не понимают.
Мне уже дало неслабо, оттого, наверное, что водка смешалась с вином и получился «ерш».
— Ну, я, это… к своим пойду, — говорю я.
— Ну давай, давай.
Папа хочет пожать мне руку, потом вспоминает, что мы вечером увидимся дома, — хотя он, скорее всего, будет пьяный в жопу и я, может быть, тоже — и прячет свою руку в карман.
С трудом я нахожу своих, хотя мог и не искать вообще: на хера мне эта демонстрация вонючая? Гнус замечает, что я пьяный.
— Ну, это еще что? Где ты уже выпил?
Я молчу.
— Иди домой, не позорь школу.
— Как домой? Троллейбусы не ходят.
— Ладно, вставай тогда в середину колонны, чтоб в глаза не бросаться.
Так говорит, типа для меня это кайф охренительный: пройти в этой сраной колонне мимо трибуны, на которой стоят всякие гондоны и обезьяны и улыбаются и машут руками.
Егоров и другие пацаны лузгают семечки, сплевывая шелуху в кулаки. Я выставляю руку, и мне тоже отсыпают. Я лузгаю их и сплевываю прямо на асфальт.
Рядом стоит колонна тридцать второй школы. Это наши враги, Космонавты. Один их пацан подваливает к Егорову — самому маленькому и хилому — и просит семечек. Егоров не знает, что делать. Я узнаю пацана: видел пару раз у «клуба», когда ездил на сбор. Я подхожу и спрашиваю:
— Что такое?
— Ничего. Отвали.
Я бью ему головой в нос. Пацан хватается за морду и отскакивает. Подбегает Гнус:
— Опять ты беспорядки устраиваешь? Я тебе поставлю «неуд» по поведению за год!
