только в сотенной бумажке. Главное для Ельки -- признание.
-- Совесть, что ли, заела? -- насупленно сказал Митя.
-- Ага, -- охотно откликнулся Елька. -- Она давно заела... Я в начале каникул в больницу попал, весь июнь там лежал и все думали, что умру. Правда... И сам я думал. А не охота же. И я пообещал, что, если останусь живой, обязательно признаюсь. Про это дело...
-- Кому пообещал?
-- Ну... вообще. Взялся за крестик и прошептал... это...
-- И тут же начал поправляться? -- сказал Митя. И сразу испугался: не подумал бы Елька, что он насмехается. Елька не подумал. Вздохнул:
-- Не сразу. Потом уж...
-- Елька, зачем ты мне-то про это говоришь? Взял бы да и признался ей... маме Тане. Раз уж так вышло...
-- Я так и хотел сперва. А потом боязно стало, сил нет...
-- Испугался, что отдаст в интернат? -- напрямик спросил Митя.
-- Не отдаст она! Куда она без меня? Я же у нее один...
-- А тогда чего же?
-- Она... просто заболеет вся. Или руки опустит и начнет глядеть куда-то мимо. И так вот, будто плачет, хотя и без слезинок: 'Хочешь быть такой же, как отец?..' Это ей страшней всего...
-- Но ты же сам сказал, что хотел ей деньги вернуть.
-- Ну да! Я обрадовался, когда, когда ты их дал. А потом подумал: она расстроится, что я такой. И загадал...
-- Что загадал?
-- Помнишь, я рубль метнул? Орел или цифра? Если цифра -- признаюсь. Если орел -- скажу, что нашел деньги за шкафом. Ты, мол, обронила их давным давно, они туда завалились... Потому что я их из шкафа тогда вытянул, из-под белья. Мама Таня там всегда документы и деньги прячет... Эту сотню отец дал, когда зимой приезжал, заходил последний раз. Мама Таня ее на одежду мне отложила. А потом: 'Ох, куда же я ее засунула, голова дырявая!..' Так убивалась...
-- А на тебя не подумала?
-- Вот ни на столечко даже! Я ведь никогда раньше... ничего такого... Конечно, в школу ее не раз вызывали, потому что или в двойки закопаюсь, или по поведению 'неуды', но это за всякие 'цирковые представления'. А не за э т о. Даже если в классе у кого-нибудь что-нибудь своруют, на меня никогда не думали...
-- А сотню-то зачем стянул? -- с прежней насупленностью спросил Митя. Он чувствовал: Ельке надо выговориться до конца. -- Погулять захотелось?
Елька слегка отодвинулся. Спросил холодным шепотком:
-- Ты думаешь, я для себя, что ли?
-- А для кого?
-- Не для себя я. Для одного парня...
-- А! Он из тебя дань выколачивал, да?
-- Не выколачивал он... Мить, а ты не выдашь? -- И опять вздрогнул. И снова Митя ощутил, какой он, Елька, беззащитный со своими непонятными страхами. Кашлянул от жалости, обнял его плечо.
-- Не выдам. Неужели я похож на сволочь?
-- Мить, понимаешь... он убежал из армии.
-- Дезертир?
-- Ну... наверно... Я в январе забрался в один старый дом и там его увидел...
И шелестящим шепотом (похожим на шуршание мохнатых звезд) Елька поведал про свою короткую дружбу с беглецом.
3
Дом был тот самый, у которого потом, летом, Елька попал в ловушку. Обугленный с одного угла, чернеющий окнами без рам. Ельку понесла туда странная фантазия. Представилось вдруг, что в доме есть кладовки с брошенным имуществом, среди которого можно отыскать старые лыжи. Конечно, были и здравые мысли, что из дома давно уже растащено все, что хоть чуточку для чего-нибудь пригодно. Однако чулан с тряпьем, хламом и раздавленными бочками, из-за которых торочат забытые хозяевами лыжи, представлялся очень ярко. Елька даже ощущал запах застарелой лыжной мази. Так хотелось, чтобы появились у него с в о и лыжи.
Было около пяти часов -- синие снежные сумерки. А в доме -- совсем тьма. Елька с дрожащим огоньком свечки (фонарика у него не было) обошел оба этажа. Конечно, страшно было, но не до полного ужаса, терпимо. Елька слышал, что нечистая сила в заброшенных домах появляется только после полуночи, а бомжи и гопники зимой, в такие промороженные развалины вообще не суются.
Чуланы в доме нашлись, но пустые. Какие там лыжи! Огорченный Елька стал спускаться по скрипящей от мороза и ветхости лестнице, свернул к боковому выходу и вдруг заметил под лестницей дверцу. Задрожал почему-то. Но не отступил. Правой рукой повыше поднял огарок, левой потянул дверную ручку.
Вниз уходили ступени. Там была еще дверь. За ней сильно пахло дымом и плясали красные отблески.
Самое время было дернуть домой.
Но слабый голос позвал:
-- Эй, не уходи... Не бойся.
Елька метнулся было назад и... замер.
-- Братишка, постой... У тебя хлеба нету?
-- Понимаешь, Мить, он там три дня голодом сидел. Растянул жилу на ноге, далеко уйти не мог, вот и прятался. Знал, что ищут. Вместо воды снег жевал. Сделал маленькую печку из дырявого бака, топил обломками, которые нашел там. А иначе бы замерз насмерть... Боялся только, что дым наружу пойдет и его увидят. Но все равно греться-то надо... А спал среди всякого тряпья, оно валялось там в подвале. Мешки какие-то и гнилой брезент... Рубаху свою разодрал, снег растопит в банке, потом в горячую воду обмакнет тряпку и ногу обматывает, чтобы опухоль прошла...
-- А почему он убежал? От дедов?
-- Ну да. Там амбалы всякие, сержанты... Они молодых солдат в город посылали деньги добывать и сигареты. А кто не принесет, тех лупили по-всякому. Не просто, а с издевательствами... Ну, он один раз пошел и ничего ни у кого не выпросил. И побоялся в казарму идти. Побрел куда глаза глядят. Подкатился на льду, нога подвернулась, идти не может. Ну, видит пустой дом, забрался... А еды-то никакой. Я сбегал домой, хлеба ему принес, картошки...
-- Значит, он тебя не боялся?
-- Не-а... Сперва только спросил: 'Никому не скажешь?' А я говорю: 'Я же знаю, я в интернате жил. Там вроде как у вас...'
-- А что... там правда так плохо?
-- Там... большие пацаны чего только не творят с младшими. Я уж по-всякому там акробатничал, чтобы больше смеялись и меньше приставали, а все равно... Тоже бежать хотел, потому что даже у отца не так худо, как там... Потому что он, пока не выпьет, то ничего... А когда поддаст, не сильно, а средне, тогда и давай воспитывать. Поставит перед собой, велит 'руки по швам' и с размаха по щекам -- хрясть, хрясть. Справа, слева... А потом возьмет за шиворот и чем под руку попадет... Мить, а тебя дома лупили когда- нибудь?
Надо было бы утешить Ельку, сравниться с ним судьбою, сказать: 'С кем такого не бывает...' Но Митя не решился.
-- Всерьез никогда. Ну, бывало раньше, что мама даст шлепка сгоряча...
-- Это не считается.
-- Не считается... А отец кричит иногда: 'Где мой ремень?!' Но это вроде забавы...
-- А их там, в части, солдатскими ремнями... Он мне один раз отпечаток звезды показал на плече... Это уже потом, когда мы про всякое разговаривали. Он знаешь как говорил? 'Ты, -- говорил, -- не думай, что я трус. Я, когда пацаном был, с железного моста в нашу речку прыгал, с высоченного. Вся ребята боялись, а я прыгал. И драк не боялся. А тут ведь не драки. Навалятся, руки вывернут, к полу прижмут... И самое страшное, что нет никакой надежды на защиту, никто не заступится...' А еще он сказал, я точно запомнил: 'Выворачивают наружу и вытряхивают из тебя человека до последней крошки. Я, -- говорит, -- с врагами
