замечал ничего тревожного. Выглядел он старым и больным, но он и был стар, к тому же болел. Со мной он особо не разговаривал, а если и открывал рот, то был вежлив и дружелюбен — казалось, изо всех сил старается быть вежливым и дружелюбным. А разговорчивым-то он никогда особо не был. На него частенько находило, и тогда слова из него не вытянешь.
Хауард Хендрикс? Ну… в общем, Хауарда, можно сказать, что-то ело поедом.
С ним я столкнулся в первый же день, как только встал после болезни: он поднимался на крыльцо суда, а я спускался на обед. Хауард кивнул, даже толком не взглянув, и пробурчал:
— Н’как ты, Лу?
Я остановился и ответил, что мне уже намного лучше — слабость еще сильная, но жаловаться особо не на что.
— Сами же знаете, Хауард, каково оно, — сказал я. — Не столько сам грипп, сколько его последствия.
— Слыхал, — ответил он.
— Я про авты-мобили так всегда говорю. Главное — не сколько он вначале стоил, а сколько отдашь за обслуживание. Но я так смекаю…
— Мне бежать надо, — буркнул он. — Увидимся.
Только от меня не так просто отделаться. Раз я теперь вне подозрений, можно с ним лясы поточить.
— Вот я и говорю, — сказал я. — Не мне же вам про болезни рассказывать, правда, Хауард? У вас же шрапнель внутри сидит. У меня насчет этой шрапнели есть мыслишка, Хауард, — в смысле, что вам с ней можно сделать. Снять на рентген и отпечатать на обороте избирательных открыток. А на лицевой можно флаг американский и вашу фамилию градусниками изобразить, а еще вверх тормашками эту… как ее — как в больницах горшки называют? А, ну да — утку вместо восклицательного знака. Где у вас эта шрапнель, говорите, засела, Хауард? Я чего-то, как ни стараюсь, никак запомнить не могу. То она у вас в…
— В заднице. — Вот теперь он мне нормально в глаза посмотрел. — Она у меня в заднице.
Я придерживал его за лацкан, чтобы не сбежал. А он взялся за мое запястье, не отводя глаз, оторвал мою руку от своего пиджака и выпустил. Потом развернулся и зашагал вверх по ступеням — весь ссутулившись, но твердо и уверенно. И с того раза мы с ним и словом не перекинулись. Если он меня замечал издали, то старался не попадаться мне на дороге, и я отвечал ему тем же.
Стало быть, здесь что-то не так; да только чего еще мне было ожидать? О чем волноваться? Я задал ему жару, и его, надо полагать, осенило, что я и раньше над ним насмехался. И это не единственная причина. Надменно и холодно он со мной держался потому, что осенью выборы и он, как обычно, баллотировался. Помогало то, что он распутал дело Конуэя, и ему хотелось об этом трубить. Только было неловко. Пришлось бы замолчать мою роль в деле, и он полагал, что я обижусь. Вот он и скакал впереди паровоза.
Стало быть, ничего необычного. Ни с ним, ни с шерифом Бобом, ни с Честером Конуэем. Ничегошеньки… Но ощущение не проходило. Только усиливалось.
К Греку я больше не заглядывал. Старался вообще не появляться на той улице, где стоял его ресторан. Но однажды зашел. Колеса машины как будто сами туда свернули, и я понял, что остановился перед его заведением.
Все окна были зачерчены мылом. Двери закрыты. Но мне показалось, что внутри кто-то есть; я слышал стук и лязг.
Я вылез из машины и минуту-другую постоял рядом. Потом шагнул на тротуар.
На одной половине дверей мыло в углу оттерли. Я прикрыл глаза ладонью и заглянул — вернее, только подался ближе, чтобы заглянуть. Потому что дверь вдруг распахнулась, и вышел Грек.
— Простите, инспектор Форд, — сказал он. — Я не могу вас обслужить. Мы не работаем.
Я пробормотал, что мне ничего не надо.
— Просто думал, загляну, чтоб… это…
— Да?
— Хотел тебя увидеть, — сказал я. — Хотел встретиться тем же вечером, когда это случилось, и с тех пор мне ни сна, ни отдыха. Но никак не мог себя заставить. В глаза тебе посмотреть. Я же знал, каково тебе — каково бывает, — а сказать ничего не мог. Ничего. Ни сказать, ни сделать. Потому как было бы что… ничего этого, в общем, не случилось бы.
Я говорил правду, и господи — господи боже мой! — какая чудесная штука эта правда. Он на меня посмотрел так, что и рассказывать не хочется, а потом как-то опешил. И вдруг закусил губу и уставился в тротуар.
Он смуглый мужик такой, средних лет, носит черную шляпу с высокой тульей, а поверх рубашки у него черные сатиновые нарукавники, поддернутые. И вот он поглядел в тротуар, а потом перевел взгляд на меня.
— Я рад, что ты зашел, Лу, — тихо произнес он. — Это уместно. Я порой думал, что ты был ему единственным настоящим другом.
— Я хотел быть ему другом, — сказал я. — Мало такого, чего бы я хотел больше. Но я как-то оскользнулся — не смог ему помочь, как раз когда помощь была ему нужнее всего. Только знай одно, Макс. Я… я не мучил его…
Он положил руку мне на плечо:
— Не надо этого говорить, Лу. Я не знаю, почему… что… но…
— Он как-то потерялся, — сказал я. — Будто остался на свете совсем один. Словно пошел не в ногу, а нагнать никак не удавалось.
— Да, — сказал Грек. — Но… да. У него всегда были неприятности, в которых он сам виноват.
Я кивнул, и он кивнул. Затем покачал головой, и я тоже покачал. Мы с ним стояли, качали головами и кивали, и ни он, ни я ничего почти не говорили; и мне уже захотелось уйти. Но я толком не понимал, как с ним попрощаться. Наконец я сказал:
— Жалко, что ты ресторан закрываешь. Если я чем-то могу…
— Я не закрываю, — ответил он. — Зачем мне его закрывать?
— А я подумал…
— Я его переоборудую. Ставлю кожаные кабинки, паркетный пол стелю, кондиционеры. Джонни бы понравилось. Он мне много раз предлагал, а я говорил, что не ему мне советы давать. А теперь у нас все это будет. Как он и хотел. Это… больше тут ничего и не сделаешь.
Я опять покачал головой. Покачал, а потом кивнул.
— Я спросить хотел, Лу. Только ты мне ответь, и мне нужна вся правда.
— Правда? — замялся я. — А чего ради, Макс, я тебе стану врать?
— Потому что вдруг поймешь, что не сможешь. Вдруг это как-то нелояльно к твоей работе и сотрудникам. Кто еще к Джонни в камеру заходил после того, как ты ушел?
— Ну, там Хауард был… Окружной прокурор…
— Про него я знаю — он нашел тело. С ним были помощник шерифа и охранник. Кто еще?
Сердце у меня дернулось. Может… Но нет, так не годится. Так я не смогу. Не решусь.
— Понятия не имею, — ответил я. — Меня же там не было. Но могу тебе сказать — ты не туда свернул. Я всех этих ребят много лет знаю. Никто ничего подобного бы не сделал — как и я сам.
Это опять было правдой, и он не мог этого не признать. Я смотрел ему прямо в глаза.
— Что ж… — вздохнул он. — Ладно, мы потом еще поговорим, Лу.
А я ответил:
— Это уж точно, Макс, — и пошел к машине.
Я выехал на Деррик-роуд, миль на пять-шесть. Съехал с обочины, потом на пригорок; там остановился и просто сидел — смотрел в заросли мелкого мэрилендского дуба, но ничего не видел. Зарослей не видел точно.
Минут через пять — а может, не больше трех прошло — сзади подъехала машина. Из нее вылез Джо Ротман, грузно прошелся по обочине, заглянул ко мне в окно.
— Славный тут вид, — сказал он. — Не против, если присоединюсь? Спасибо, я так и думал. — (Он так это и сказал — все вместе, не дожидаясь ответа. Открыл дверцу и сел рядом.) — Часто сюда приезжаешь,
