Но Николай не понимал, и она запросто стала перед ним на колени и показала на его босые нош, а потом даже сняла свои туфли.
— It — is — shoes. My shoes, — произнесла она медленно, разделяя каждое слово. И показала на его ноги. — Your shoes are drowned. In the water. Down. Bul-bul… — И стала изображать, как тонут. — But do not warry, I will buy you new shoes. I will pay for it. Okay? With my credit card…
Пацан стал помогать ей, показывая руками:
— What is your size? Small size… Or: big-size: Tell us your size…
Автомобильный гудок за окном прервал этот урок английского.
Лэсли посмотрела в окно.
Там «техничка» приволокла ее «плимут».
— Oh my God! — воскликнула Лэсли и выскочила во двор.
Николай и Джонни вышли за ней.
С первого взгляда стало ясно, что никуда эта Лэсли не сможет поехать ни сегодня, ни завтра: вся ее машина была в морской тине и грязи. Густая черная жижа сочилась из-под капота.
Лэсли в отчаянии села на порог и схватилась за голову:
— Oh my God!
— Sorry, ma'am, — сказал молодой водитель «технички», отцепляя трос. — That'll be sixty dollars. Cash only. [Шестьдесят долларов. Только наличными.]
— I don't have any cash; — в ступоре от потери машины произнесла Лэсли. — Check… [У меня нет наличных. Только чек…]
— No, madam. Cash only. — И водитель перестал отцеплять трос.
— Момент! — сказал вдруг Николай и вытащил из своего пиджака кошелек с деньгами.
Пользуясь садовой поливалкой и лампой-переноской, они закончили мыть машину лишь к полуночи.
При этом Лэсли, изредка окидывая Николая тем внимательным взглядом, каким женщины умеют присматриваться к мужчинам, вкалывала не меньше его — мыла машину снаружи и внутри.
А Николай занимался только двигателем. Причем не просто грязью под капотом, нет. Разобрать, промыть, высушить и смазать пришлось почти все — карбюратор, генератор, свечи зажигания, все клеммы и патрубки. Разобранные детали были сначала аккуратно разложены перед гаражом на резиновом коврике, а потом вымыты, вычищены и собраны с профессиональным умением…
Где-то за полночь, когда Лэсли вытерла все сиденья машины сухой тряпкой, Николай сел за руль и, волнуясь, как на экзамене, повернул ключ зажигания. Однако двигатель завелся тут же, с полоборота, и замурлыкал, как сытый кот.
— Хуррэй! — негромко воскликнула Лэсли и оглянулась на уже темные окна спальни сына. — Ю а'грейт, Ник! Сэнк ю! Ду ю вонатрай? Драйв ит! Кэн ю драйв аутоматик?
Николай вдруг обнаружил, что различает слова, — не кашу из звуков, как раньше, а отдельно каждое слово. Потому что Лэсли, школьная учительница, произносила каждое слово отдельно и внятно, как на уроке. И частично по ее словам, а частично по жестам он понял, что она хочет, чтобы он попробовал машину на ходу.
Он никогда не водил «автоматик», и его левой ноге было сиротно без педали сцепления. А когда он перенес правую ногу с тормоза на педаль газа, машина не тронулась, сколько он ни газовал.
— Вэйт! — со смехом сказала Лэсли. — Хир ви а’!
И перевела ручку скоростей на букву «D».
Тут машина дернулась, Николай испуганно ударил ногой по тормозу, а Лэсли, стукнувшись головой о стекло, опять засмеялась.
— Донт ворри! Ай эм о'кей! Гоу! Драйв ит!
Через минуту он понял, что вести «автоматик» проще пареной репы, а еще через пару минут они выехали из ее темной, на окраине Марбэлхэда улицы на широкое шоссе вдоль пляжей.
Лэсли повернулась к Николаю:
— Ю а гуд мэн, ю ноу? Ю сэйв май Джонни энд ю сэйв май кар. Hay ит из май торн. То зэ бич! — И показала в сторону темного пляжа.
Сам удивляясь, как он ее понял; Николай спросил:
— Zachem? Why?
— Бикоз! Мэйк э торн…
Он сбавил скорость и медлённо свернул на каменистую площадку над пляжем, залитым ночным прибоем. Сияющая лунная дорожка уходила вдаль по темному заливу, и там, вдали, были огни Бостона.
— Грейт! Торн ит оф! — И Лэсли сама перевела ручку скоростей на «parking», а затем выключила двигатель.
Стало совершенно тихо, только снизу доносились всплески ленивых волн.
Лэсли посмотрела ему в глаза:
— Hay.:. Ай вона мэйк лав ту ю. Кэн ай?
И, не дожидаясь ответа, поцеловала его шрам.
И от этого поцелуя он закрыл глаза. Он, Николай Уманский, вор в законе, профессиональный зэк и грабитель, закрыл глаза и поплыл от первого поцелуя этой рыжей американки. Потому что никто никогда не целовал его добровольно. Потому что ни одной женщине, даже купленной за деньги, и в голову не приходило поцеловать этот ужасный, этот отвратительный шрам. И еще потому, что таких теплых, мягких и нежных губ он не знал в своей жизни. Может быть, так нежно матери целуют своих детей?
Николай попробовал обнять ее, но Лэсли удержала его руки:
— Но! Ю донт мув. Ю донт мув эт ол! Ай'л ду ит!
И, откинув спинку сиденья, медленно раздела его, целуя своими полными губами каждый сантиметр его плеч, груди, живота…
Он закрыл глаза и уплыл в свое прошлое.
