вокзал не имело смысла: было только пять вечера, а поезда из Ленинграда в Москву уходят в полночь. Кроме того, нужно было что-то придумать насчет билета — меня беспокоило предупреждение Толстяка, что на вокзале я не достану билет. И тут я вспомнил о человеке, для которого достать билет на самолет, поезд или пароход — сущий пустяк. О Косте Зайко — гениальном директоре моей последней картины, который, если нужно было для съемок, мог достать даже эскадрилью военных «МИГов» последней модели.
Конечно, в номере, который я опять делил с Робертом Макгроу, телефонной книги не было. Я спустился вниз, к администратору, но оказалось, что меня уже опередил Джон О'Хаген. Правда, Джон пришел сюда по другому поводу: по дороге из аэропорта в гостиницу из его чемодана пропали джинсы и блок сигарет.
— Я тут ничего не могу поделать! — нервно сказала Джону администраторша. — И почему вы думаете, что они пропали в Ленинграде? С таким же успехом они могли пропасть в Москве или в самолете!
Я вспомнил, что в Москве, в «Космосе», при посадке в автобус мы так тщательно сопровождали свои чемоданы, что грузчики бросили наш багаж и ушли. Теперь я понял причину их раздражения. А вот ленинградский сервис оказался значительно деликатней: нас везли в одном автобусе, пассажирском, а наш багаж — в другом, в грузовом. Это позволило ленинградским грузчикам за сорок минут пути от аэропорта до гостиницы спокойно и без свидетелей проверить все наши чемоданы и дорожные сумки. И те из них, которые были без замков, как у Джона О'Хагена, понесли некоторые потери. Но не такие значительные, чтобы эти иностранцы поднимали серьезный шум. Например, Джон О'Хаген, услышав ответ администраторши, не стал вступать с ней в спор из-за пары джинсов, а пожал плечами и ушел.
— Будьте любезны, дайте мне, пожалуйста, телефонную книгу, — сказал я этой администраторше по- русски.
— У нас телефонная книга только для служебного пользования! — был ее русский ответ.
— А мне как раз для служебного пользования. Я корреспондент японского журнала Tokio Readers Digest.
Администраторша посмотрела мне в глаза, потом — на бирку INTERNATIONAL PRESS, которая висела на лацкане моего пиджака, потом снова мне в глаза.
— Вы что — из той же делегации?
— Так точно.
Она сунула руку куда-то вниз, под крышку своего письменного стола, достала оттуда потрепанную телефонную книгу и, не сказав больше ни слова, швырнула ее передо мной на стойку. В ее жесте было столько ненависти, что ее хватило бы на ракетный удар и по Токио, и по Вашингтону, но, по счастью, телефонная книга оказалась привязанной к стойке толстым шнурком.
Я открыл эту книгу на букву '3', обнаружил там шестнадцать фамилий «Зайко», но слава Богу, Константин Зайко был только один. Порывшись в карманах, я нашел «никел», — десять американских центов, и подумал, что еще никто, наверное, не совершал такого дикого обмена — десять американских центов за две советские копейки!
Оказалось, что в отличие от всей советской экономики, советские телефоны-автоматы уже готовы к переходу на западные рельсы — автомат охотно проглотил мой «никел», и после первого же гудка я услышал в трубке женский голос: -Алло!
— Здравствуйте. Будьте добры, Костю.
— Наконец! — воскликнул голос. — С приездом! Это вы, Вадим?
— Я… — оторопел я. — А как вы узнали, что…
— Ну как же! — сказал голос. — Я же звонила вам в «Космос»! Вы получили мою записку?
— Так вы… Так вы и есть Карина? — сообразил я.
— Ну да! В какой вы гостинице? Костя приказал мне немедленно привезти вас к нему живым или мертвым. Вы как предпочитаете?
— А где он? На съемках?
— Что вы! На каких съемках? Он в больнице, у него инфаркт.
— У Кости инфаркт? — не поверил я. — А что вы удивляетесь, ему же сорок два года!
Господи, подумал я, а ведь Косте, и правда, уже сорок два года. А я-то все представлял его юным киноадминистратором. Но инфаркт! У Кости???
— В какой он больнице? — я посмотрел на часы. Было полшестого, я вполне успевал его навестить.
— Если вы скажете мне, в какой вы гостинице, — ответил голос, — я заеду за вами через пятнадцать минут. Вы в «Европейской»?
— Нет, в «Прибалтийской», — сказал я и усмехнулся, вспомнив свои прежние визиты в Ленинград. — В «Европейскую» меня мог устроить только Костя.
— О'кей. В «Прибалтийской» я буду через семь минут, это мне еще ближе. Ждите меня у входа, бай! — И в трубке раздались гудки отбоя.
Я с удивлением повертел в руках трубку. Судя по голосу, этой Карине не больше двадцати, а разговаривает она с той же веселой стремительностью, что и Костя. Но откуда Костя узнал, что я в СССР?
— Да очень просто! — сказала Карина, она оказалась стройной и высокой тридцатилетней шатенкой в форме стюардессы международных линий «Аэрофлота», а ее голубой «жигуленок» был украшен импортными финтифлюшками с эмблемами-зайчиками «Плейбоя». — Им же там нечего делать в больнице! Вот они и смотрят телевизор с утра до ночи. А вчера днем показывали заседание нашей парламентской оппозиции в Доме кино. И вы там в вестибюле разговаривали с Ельциным. Костя, когда увидел… у него чуть второй инфаркт не случился! Ну, а дальше вы понимаете. Костя посадил меня на телефон, и я обзвонила пол- Москвы. Дело в том, что у Кости есть ваш фильм.
— Какой фильм? — спросил я рассеянно, отвлеченный воистину золотым ленинградским закатом. Закат словно извлек из грязной советской мишуры былую, петербургскую красоту этих прямых и широких проспектов, царственное спокойствие Невы и зеленые просторы императорских парков. Действительно, этот город был похож на Амстердам, Париж, Рим. Или они — на него…
— Что значит «какой фильм»? — сказала Карина, лихо пролетая прямо под носом трамвая. — Ваш фильм, который вы делали с Костей. «Зима бесконечна».
— Что-о-о???
— Ага, дошло! — улыбнулась она. — А вы думаете, почему он велел привезти вас к нему живым или мертвым?
— Но ведь фильм смыли! Я видел акт рязанской фабрики!
Тут Карина повернулась ко мне и спросила:
— Ну и что? Я тоже была замужем, когда встретила Костю. И, между прочим, за советским атташе в Бонне. Но разве вы не знаете Костю!
Оказалось, не знаю.
Вместо спортивно-худощавого теннисиста, всегда элегантно одетого и по-юношески стремительного в движениях, передо мной стоял седовласый толстяк в блекло-полосатой больничной пижаме. Правда, на его одутловатом лице были серые Костины глаза и у него был прокуренный Костин голос.
— Старичок, — сказал он, как только Карина ушла (оказалось, что она через час улетает в Осло и до последней минуты ждала моего звонка, весь день не выходя из квартиры). — Старичок, дай сигарету, быстро!
— Еще чего! — возмутился я, помня, что всего неделю назад у него был инфаркт. Мы стояли на зашарканной больничной лестнице, куда Карина провела меня с помощью небольшой взятки в виде плитки норвежского шоколада, которую она сунула в карман дежурной медсестре. В обмен на это медсестра выдала нам два халата, застиранных до асфальтовой серости и без единой пуговицы, но зато точно с такими же черными штемпелями, какие были на простынях в гостинице «Армения» десять лет назад, в самую волшебную ночь моей жизни. «Б-ца N6 Ленгорздравупр Минздрав СССР» — извещали штемпеля на этих халатах.
— Странно, что они их еще не нумеруют, — сказала Карина, брезгливо набросив один из халатов на свой чистенький аэрофлотский пиджачок, а второй я набросил себе на плечи. Потом я взял у Карины одну из авосек, в которой были яблоки и кастрюлька с овощным супом, а вторую авоську — с винегретом и котлетами — Карина понесла сама.
Мы прошли с ней по длинным и пустым, с жутким запахом карболки коридорам и попали в холл —
