Стихи про меня

в трех зонах от очаковских громад
где с участковым ухогорлоносом
шумел непродолжительный роман
осенний строй настурций неумелых
районный бор в равнинных филомелах
отечества технический простой
народный пруд в розетках стрелолиста
покорный стон врача специалиста
по ходу операции простой
америка страна реминисценций
воспоминаний спутанный пегас
еще червонца профиль министерский
в распластанной ладони не погас
забвения взбесившийся везувий
где зависаешь звонок и безумен
как на ветру февральская сопля
ах молодость щемящий вкус кварели
и буквы что над городом горели
грозя войне и миру мир суля
торговый ряд с фарцовыми дарами
ночей пятидесятая звезда
на чью беду от кунцева до нары
еще бегут электропоезда
минует жизни талая водичка
под расписаньем девушка-медичка
внимательное зеркало на лбу
там детский мир прощается не глядя
и за гармонью подгулявший дядя
все лезет вверх по гладкому столбу
вперед гармонь дави на все бемоли
на празднике татарской кабалы
отбывших срок вывозят из неволи
на память оставляя кандалы
вперед колумбово слепое судно
в туман что обнимает обоюдно
похмелье понедельников и сред
очаковские черные субботы
стакан в парадном статую свободы
и женщину мой участковый свет

[1978]

В середине 80-х в Вашингтоне Цветков исполнил детскую мечту: купил гово­рящего попугая. Попугай был боль­шой, злобный, стоил девятьсот дол­ларов, имел в паспорте репутацию быстро обучаемого полиглота. Цветков припо­мнил навыки преподавания языка и литературы в колледже Карлайла и вдохновенно взялся за дело.

Интерес к животному миру он выказал еще в молодости, когда написал книгу 'Бестиарий', полную разнообразных сведений: 'Гиену за то, что гиена она, / Гиеной прозвали в народе'. Ярко там сказано о зайце: 'Зубы крепкие на зависть, / Мощных лап не зацепи! / Кровожадный хищник заяц / Ходит-бродит по цепи. / Толстозобый, кру­торогий, / Хватка мертвая — тиски. / Все живое по дороге / Разрывает на куски'.

Брем сделался Дуровым. За полтора года неус­танных усилий попугая удалось выучить двум рус­ским фразам. При звуках застольного бульканья он вопил: 'По второй!' Когда взгляд его падал на другую квартирную фауну, сидевшего в клетке хорька, попугай заявлял: 'Хорек — еврей!' Всё.

'не описать какие случаи смешные', — выра­зился Цветков по другому поводу. Впрочем, по всем поводам вообще.

За тридцать зарубежных лет он медленно и неуклонно продвигался с запада на восток. Сан- Франциско, Пенсильвания, Вашингтон, Мюнхен, Прага — все ближе к родному Запорожью. Попу­гай остался в Штатах. Где именно он теперь оби­жает хорьков и евреев — неизвестно.

'уже и год и город под вопросом' — быть мо­жет, самое выразительное и трогательное, что сказано по-русски о разрыве и единстве миров при географическом перемещении. Это из сбор­ника 'Состояние сна', стихотворения которого написаны между 1978 и 1980 годами — одно луч­ше другого. Резкий расцвет после отъезда из Рос­сии — видимо, тот захлеб страшноватой и желан­ной свободы, который мне очень знаком. То чувство веселого отчаяния, когда осознал, что ты не просто пересек океан, а поменял миры, и по­лагаться можно лишь на себя, и ты готов к это­му, хотя полон ужаса, потому что в прежней жизни хоть и не было многого хорошего, но не было и необходимости отвечать за все самому.

Так, вероятно, приняв сто грамм, поднимаются из окопа.

Ощущение памятно, только я не готовился так, как Цветков, во всем положившись на жиз­ненный произвол. Он ждал и примеривался. 'Кто виноват, что прошлое прошло, / А будущее все не наступает' — сказано давно, очень давно, еще когда Цветков писал с запятыми и заглавными. Он подгонял будущее: 'Мне было любить не под силу, / В расцвете души молодом, / Холодную тетку Россию / И ветра пожизненный дом'. Те­перь мне представляется, что, несмотря на раз­личия предварительного периода, результат у нас схожий, созерцательно-обобщенный, когда все — и холодная тетка, и Новый Свет — стали про­шлым. Говорю об этом как человек, знающий Цветкова двадцать с лишним лет, почти ровес­ник. Почти одновременно 'Мы в гулкой башне вавилонской / Сменить решили этажи' — только он осознанно, а я по легкомысленной тяге к жиз­ненной пестроте.

Мы познакомились в Нью-Йорке, куда Цвет­ков приехал из своего пенсильванского Карлай­ла обсуждать с художником Косолаповым обложку новой стихотворно-прозаической книги 'Эдем'. Художник с задачей, по-моему, не спра­вился, воспроизведя на красном фоне гипсового кудрявого Ильича в штанишках до колен. Ильич, конечно, тоже уместен, но не стоило сводить к нему проникновенную Цветковскую лирику о потерянном рае. Это там, в 'Эдеме': 'и смерть сама у многих под сомненьем / за явным исклю­чением чужой'.

После 'Эдема', вышедшего в 85-м, случилось небывалое. С 1986 по 2003 год Цветков не напи­сал ни строчки стихов. Кажется, рекорд — по край­ней мере для русской литературы. Долгие пере­рывы случались (самый известный — у Фета, занявшегося сельским хозяйством), но все-таки никто не держал сухую голодовку: стишок-другой позволительно. Здесь же именно — ни строки.

Была попытка романа 'Просто голос', остав­шегося незавершенным (в одном из ранних сти­хотворений Цветков заявил: 'Я хотел бы писать на латыни' — так почти и вышло: роман из древ­неримской жизни стилизован под латинское письмо). И наконец, после семнадцатилетнего поэтического молчания, произошло возвращение — не сказать ли красиво, обретение — голо­са. Просто голоса.

Помню первое из появившихся вдруг стихо­творений, помню восторг от снятия омерты и твердую свою уверенность, что это еще только за­мечательная, но проба: 'странник у стрелки ру­чья опершись на посох / ива над ним ветвится в весенних осах', и дальше в духе живописного тре­ченто, какой-нибудь Симоне Мартини, что ли.

Все правильно, очень скоро Цветков вышел на свою исхоженную дорогу, обнаружив не су­ ществовавший прежде питательный пласт того, что именуется поэтическим вдохновением. Не существовавший потому, что не мог возникнуть раньше. Тут нечего додумывать, надо процити­ровать самого Цветкова из интервью 2005 года: 'Когда я жил в Америке много лет, практически все время писал о Советском Союзе, о России... А теперь, когда я живу вне Соединенных Шта­тов, у меня, наверное,