– Но… Но мы едем совсем не туда! – дю Бартас растерянно оглянулся. – Синьоры! Нам не сюда, нам в ту сторону, где стреляют!
Добродушный Марс так спешил помочь своим друзьям-черкасам!
Дорога сворачивала влево. Кони с трудом одолевали грязь – тысячи ног и копыт за эти дни превратили проселок в топь. Впереди показался долгий ряд повозок, блеснуло золото – на возносившихся к небу православных крестах, на полумесяце, парившим над огромным шатром-мечетью.
Табор!
Река-Вавилон вливалась в море. И море поглотило нас.
4
Мы потерялись сразу, как только первый ряд телег остался за спиной. Кипящая толпа окружила, закружила, понесла вперед. С писком сгинул в налетевшем водовороте брат Азиний, бурный поток подхватил и унес сьера еретика. Мы с шевалье пытались противостоять стихии, но…
– Гуаи-и-ра-а-а!
Его голос был еще здесь, со мной, но сам дю Бартас уже растворился в людском Мальмстриме. Тщетно я оглядывался, тщетно пытался разглядеть его шапку с красным верхом.
Шапок – море, маками цветут, да все не те.
Я соскочил с коня, приметил вдалеке коновязь и направился туда, решив, что на все – воля Божья. Не утонули мы в море Черном, не погибли в море степном. Не пропадем и здесь.
Suum quique. Каждому – свое. А мое было где-то совсем рядом, там, где стояли сотни Переяславского полка. Павло Полегенький, казак бывалый, решил скрыться в глубинах Вавилонского моря.
Нырнем!
Хоругвь – огромную, белую, с клювастым красным орлом, волокли прямо по земле. Гордая, увенчанная короной птица бессильно опустила крылья, униженная, брошенная в грязь.
– Потоцкий! Потоцкий!
Крик рос, поднимался до низких облаков и оттуда рушился вниз, на острия отточенных кос, на белую сталь наконечников казачьих пик.
– Ай, гетьман Потоцкий! Иль у тебя разум женоцкий?
Свистели, ревели, верещали. Белая хоругвь польного гетьмана[26] покрывалась грязью, истоптанная, оплеванная.
– Слава! Слава! Победа!
Бой еще догорал, еще гремели пушки, еще слышался отчаянный визг татарской конницы, но в таборе уже ликовали. Из уст в уста неслось: победа! победа! победа! Лучшие королевские полки: Станислава Потоцкого, Миколы Потоцкого, Леона Сапеги, Юрка Любомирского – порубаны, постреляны, повязаны татарскими арканами. А с ними – посполитое рушение Холмщины, гусарские эскадроны и немецкие роты. Шумела, гремела страшная перекличка:
– Его мосць Адам Осолинский, староста люблинский!
– Убит, собака!
– Его мосць Станислав Казановский, каштелян галицкий!
– Убит! И голова на пике!
– Его мосць Казимир Казановский, сучий потрох, подстолий волынский!
– Сдох! К хвосту коня привязали!
– Зигмунд Лянцкоронский, воевода брацлавский!
– В полон попал, конским лайном накормлен!
– Свинья поганая Кшиштоф Сапега…
Радовались, выкатывали обитые железом бочки, черпали, разливали прямо на мокрую землю. А хоругвь волокли все дальше, на невысокий горб, к малиновому шатру, к трем сверкающим крестам. Тучный старик в блистающей золотом рясе неторопливо шагнул вперед, наступил прямо на опозоренную корону.
– Батька! Батька! Благослови жидов и ляхов бить!
Золотой наперсный крест вознесся над толпой. Иосааф, митрополит Коринфский, призывал милость Божию на победителей.
…Я вновь оказался прав. Перед боем митрополит опоясал capitano Хмельницкого тяжелым мечом, освященным на Гробе Господнем. В Истанбуле не жалели подарков для своего нового данника Богдашки.
Но вот новый крик потряс табор. Сотни людей, забыв о растоптанной хоругви, бросились к огромному шатру, стоявшему чуть в отдалении под сенью двух штандартов – белого и красного. Невысокий широкоплечий человек в зеленом жупане и высокой шапке с соболиной опушкой резко взметнул руку к небу. Тускло блеснула золотая булава.
– Гетьман! Гетьман! Слава! Сла-а-ава-а-а!
Зиновий Богдан Хмельницкий приветствовал своих бойцов.
Я всмотрелся – и покачал головой. Казачий вождь стоял под двумя штандартами. Белый польский орел и золотой османский полумесяц осеняли самозваного царя Вавилонского.
К вечеру хаос начал становиться космосом. Вавилон был велик, но все же не безбрежен. И различить,
