– Нет, брат Азиний. Нет…
– Но, монсеньор! Вечное спасение, ад, муки! Ваша душа, монсеньор!
– Нет…
И снова день – последний. Июльское солнце – беспощадное, жаркое…
– Дорогой друг! Признаться, я в некотором недоумении. На том совете, куда меня изволили пригласить, говорились странные вещи. Хоть и слабо я понимаю русинский, однако же очевидно, что генерал Джаджалий впал в немилость. Кроме того, меня расспрашивали о моем гарнизоне, но не обо всем, а только о наших черных мушкетерах. Vieux diable! Мне это не нравится!
– Мне тоже, шевалье.
– Ma foi! Не будем горевать! Позиция наша блестящая, мы уже отбили шесть приступов… Ну, да ладно! Гуаира, как вы думаете, синьорина Ружинская вспоминает нас? Ну… И обо мне?
– Parbleu!
– Так говорите, Гомель не очень далеко? Кстати, у меня появилась блестящая мысль! Знаете, у меня есть родич – старый, слепой и совершенно выживший из ума. Давайте его на ней женим!
– На синьорине Ядвиге?!!
– Mon Dieu! Вечно я попадаю впросак! Нет, конечно, не на ней! На вашей римской знакомой, синьорине Франческе. Она ведь актриса! А так – баронесса, имя, герб! Родича я беру на себя… Будете смеяться, Гуаира?
– Представьте себе, нет.
Ночь – тоже последняя. Странно, я словно чувствовал это. И не один я. Табор затих, даже веселые компании вокруг полупустых бочек куда-то исчезли. Зато появились собаки. Темные, почти незримые в угольной черноте, они неслышными тенями носились у самых валов, где гнили забытые трупы. Но вот взошла луна – и тишину разорвал громкий отчаянный вой. Они тоже что-то чувствовали, что-то понимали…
Вой – долгий, хриплый, несмолкаемый.
Реквием по Вавилону…
«…Горе городу кровей! Поднимается на тебя разрушитель: охраняй твердыни, стереги дорогу, укрепи чресла, собирайся с силами… Князья твои, как саранча, и военачальники твои – как рои мошек, и когда взойдет солнце, то разлетятся они, и не узнаешь места, где они были…»
6
Разбудила меня тишина.
Гулкая, скользкая, какая-то ненастоящая, она плотной завесой опустилась с темного, подернутого тучами неба. Но занавес был тонок, сквозь него уже слышались неясные звуки: голоса, скрип телег, лошадиное ржание. Тут, на окруженном осклизлыми от дождя валами редуте, было спокойно. Парни в свитках и белых рубахах спали у погасших костров.
Белые – черные исчезли.
Я поднялся на вал, но тьма мешала разглядеть уснувший табор.
Уснувший?
Завеса становилась все тоньше, громче звучали голоса, к лошадиному ржанию прибавился звон металла.
Что-то в этом было знакомое, очень знакомое. Тревожное ожидание, неверная тишина, голоса вдали…
Сцена!
Сцена, пока еще скрытая занавесом. На площади тихо, публика замерла в ожидании, но актеры уже на сцене, капокомико шепотом отдает последние указания…
Нет, не капокомико! То, что начиналось – не комедия, не фарс. Мистерия! Страшная мистерия, которая называется…
…Шум, уже рядом, совсем близко. Негромкий голос часового. Кто-то приоткрывает занавес, готовясь произнести первую реплику…
…«Гибель Вавилона»! Все по правилам: сцена огромна, актеры не ждут выхода, они собрались по «беседкам», готовясь играть вместе, все сразу. Пэджэнты – скрытые тюлем повозки, вот-вот двинутся.
Но сначала – гонец. Вестник, герольд, Меркурий. Он спешит, зная, что публика заждалась.
– Гуаира! Mon Dieu! Где же вы?
Голос гонца звучит странно, как и положено в мистерии. Он кричит – шепотом. Такое нигде не услышишь, но в театре не бывает невозможного.
– Что случилось?
Несмотря на темноту, лицо дю Бартаса кажется белее мела. Не лицо – трагическая маска под мохнатой казацкой шапкой.
– Надо уходить, друг мой! Parbleu! То есть нет, уходить нельзя! В общем… Что мне делать?
Ответа он не ждет. Вестники не спрашивают, их дело – поведать ничего не подозревающим зрителям о том страшном, что вот-вот случится.
– Был совет… Рада – так ее, кажется, здесь называют. Генерала Джаджалия сняли с командования,
