В Гуаире я нагляделся на болота. Нагляделся, набродился, нахлебался. Не через каждую топь можно проложить гать. Правда, кадувеи и гуарани уверяли, что могут ходить прямиком через хляби, не думая о тропах – если, конечно, великий дух Тупи поможет.
Я был гидравликусом и не верил в великого духа Тупи. Даже он не спасет, когда булькающая трясина схватит за лодыжки, заурчит, потянет вниз. Но сейчас, когда мистерия уже началась, я был готов поверить и в него, помолиться, помазать жиром губы клыкастого идола…
Болото молчало. Потревоженная мною лягушка неторопливо шлепала в гущу камыша.
Темная завеса исчезла, сменившись бледным неярким рассветом. Страшный день вступал в свои права, но начинался он обычно, буднично и даже скучно. Ветер разносил по табору надоевший запах горелой каши, возле митрополичьего шатра привычно топталась толпа, пришедшая на утреннюю службу. Разве что черного цвета стало меньше, да почти стихло лошадиное ржание.
Но кое-что все же изменилось. С нашего вала исчезли часовые, а на польской, противоположной стороне, собралась густая толпа.
Зрители. Пока еще зрители. Надолго ли?
…В этом тоже было что-то знакомое. В первом акте мистерии на сцене собираются все – кроме тех, кому доведется завершить трагедию. «Diablerie» – Дьяволово воинство. Они недалеко, совсем рядом, наиболее любопытные уже заглядывают, принюхиваются, корчат рожи.
Diablerie – войско Его Королевской Милости Яна-Казимира. Ты совсем стал еретиком, бедный Илочечонк!..
За высокими валами редута уже никто не спал. Но кашу не варили. Белые сорочки собрались в центре, разбившись на несколько отрядов. Черные реестровцы суетились между ними, пытаясь привести лапотную армию в порядок. Откуда-то появились мушкеты, пики, небольшие переносные мортиры, называемые здесь странным словом «гакивница».
Бог Марс вновь восседал на своем барабане. Бородка – пистолетом, верная шпага – в руке.
– Бистро! Бистро! Рядьи строить, не бродить а ли кошон, parbleu!
Я залюбовался. Не беспорядочной толпой, не ведающей, где лево, где право, а самим шевалье. Эх, нет тут панны Ружинской!
Увидев меня, славный дю Бартас с достоинством встал, повел плечами.
– Дорогой друг! Ваши указания выполнены! Все! То есть, почти все…
На «почти» я вначале не обратил внимания. Хорошо и то, что реестровцы не побоялись вернуться. И что белые свитки не разбежались – тоже хорошо.
– Сюда все не вместились, я приказал остальным вилланам собираться у южного эскарпа. Ma foi! Там их тысячи четыре, не меньше!
…Из почти сотни тысяч, что пришли сюда по зову capitano Хмельницкого. Но все равно…
– Браво!
Пикардиец удовлетворенно огладил бородку.
– Vieux diable! Мне бы неделю, и я сделал бы их людьми! Однако же, дорогой де Гуаира, наш попик категорически отказался последовать за мной!
– Какого черта! – возмутился я. – Из-за его ослиного упрямства…
– Раненые, мой друг! Он не может их оставить.
Черт, дьявол, Лютер, Кальвин! Как я мог забыть? Вывезли не всех, вчера вечером еще оставалось не меньше двух сотен только тяжелых!
Неужели фельдмаршал-лейтенант даже раненых бросит?
– Ноши! – гаркнул я. – Надо срочно достать ноши! Или сделать – из чего угодно!
Кажется, я перенапряг голос. Шевалье испуганно моргнул.
– Да-да, конечно, в таборе есть полотно, можно связать вместе пики… Я еще не успел рассказать о синьоре де ла Риверо. Наш грамотей тоже не желает…
Я лишь махнул рукой. Не желает? Так пусть катится к своему Лютеру!
Первый акт продолжался – неторопливо, нарочито скучно. Так и должно быть в мистерии. Зрителям надо привыкнуть, освоиться, окунуться в атмосферу надвигающейся беды. И когда им начнет казаться, что самое страшное так и не случится…
Крик – долгий, отчаянный – разорвал привычный монотонный шум. Крик, тишина, неуверенное молчание.
– Предали! Зрада! Предали!
Тишина раскололась, разлетелась звонким жутким эхом:
– Предали! Ушли! Бегите, братцы! Бегите!!!
И начался акт второй.
– Шевалье! На вал, быстро!
Бледные лица часовых. Мушкеты дергаются в руках.
– Пан пулковник! Пан пулковник!..
Дю Бартас зарычал – и парни умолкли. Табор! Что в таборе?
