В таборе – белым-бело.
Я даже не подозревал, что здесь столько народу. Огромная толпа в знакомых белых рубахах появилась словно из-под земли, набилась в узкие проходы между шатрами, затопила холм, где золотом горели высокие кресты.
– Измена! Ушли! Все ушли! На гати! На гати!
Людское море замерло на миг – и тут же волны ударили во все стороны. Ближайший шатер дрогнул, начал заваливаться на бок.
– На гать! Утекай, братцы!
Кто-то упал, исчез под обутыми в лапти и постолы ногами. Кого-то отбросило в сторону, к подножию вала. Где-то вдалеке человеческим голосом закричала обезумевшая лошадь. А море плескалось, выходило из берегов, орало тысячеголосым хором.
– Утекай! У-те-кай!
Я заметил, как дернулась в крестном знамении рука дю Бартаса. Нечасто увидишь, но сейчас – самое время.
– Шевалье! Передайте своим, чтобы не двигались с места!
– Мои не двинутся, – пикардиец с силой провел ладонью по лицу. – Merde! Что они делают? На одну переправу больше сотни за один раз не поместится. Вы представляете, что сейчас начнется? Ведь это же конец!
Он ошибался – это был всего лишь акт второй. Быстрый, короткий. Все площадки и «беседки» заполнены, заскрипели канаты, двигая пэджэнты…
…И прибавилось зрителей. Польский вал был заполнен народом, наиболее смелые уже подобрались к самому табору, кто-то начал карабкаться на насыпь.
Ударил мушкетный выстрел. Часовые редута были на посту. Но это только здесь, табор беззащитен! Зрители скоро поймут, они уже понимают, еще миг, и толпа любопытных превратится в стаю diablerie…
– Шевалье! Дайте мне сотню ваших мушкетеров! Надо добраться до раненых, уложить их на ноши…
– Вас затопчут, друг мой!
Я оглянулся, окинул взглядом обезумевшее белое море. Шатры исчезли, погасло сияние крестов. Остались люди – преданные люди, ничего не понимающие, не способные видеть, слышать, соображать.
Чернь… Какое отвратительное слово!
Снова выстрел! Еще, еще! Неужели?..
Я вновь оглянулся и понял, что второй акт позади. Они уже здесь – ландскнехты в темных латах, гусары со стальными крыльями за спиной, усатые здоровяки в ярких жупанах. Заполнили вал, деловито заряжают мушкеты, кто-то уже разворачивает брошенную часовыми гармату…
Diablerie выходят на сцену.
Акт третий.
Реестровцы – впереди, тремя рядами, парни в белом – посередине, на мою голову кто-то водружает тяжелую каску.
– Заряжай! Ряды ровняй! Пан Гуаира, то прошу ближе к хоругви!
Кажется, я тоже стал полковником!
А спереди грохочут выстрелы. Вначале редкие и неуверенные, они теперь звучат все чаще, вот ударил залп, глухо рявкнула мортира.
Diablerie все еще на валу. Они не спешат в табор, боятся засады, какой-то невероятной, невозможной хитрости. Им незачем торопиться, незачем рисковать. Каждая пуля, каждое ядро попадает в цель.
– С Богом, друг мой! Если вас не будет через полчаса…
Дю Бартас хмурится, пистолет-бородка смотрит мне в грудь.
– Если меня не будет, шевалье, то вы будете пробиваться к переправе!
Сказал – и пожалел. Глаза бога Марса вспыхивают огнем.
– Parbleu! Гуаира! Извольте не пререкаться со старшим по званию!
О, Господи! И вправду!
– Oui, mon colonel!
Меня толкают вперед, к красно-синей хоругви, возле которой ощетинились мушкетами несколько мрачных усачей. Сзади ревет дю Бартас – на дикой смеси всех возможных наречий:
– Атансьо-о-он! Хлепцы! Тавай! Тавай! Марш-о-о-он! Пьесня!
Какой еще к черту-дьяволу «пьесня»? Но усачей ничем не удивишь. Резкий свист, и десятки голосов дружно рявкают:
Вперед!
Мы успели вовремя. Как только наш таран, разгоняя перепуганную толпу, прорвался к лазарету, откуда-то сзади донесся дикий леденящий вопль, перекрывающий все, даже адский шум агонизирующего
