Мушкеты исчезли, зато появились лопаты.
Реестровцы копали – быстро, споро, черная мокрая земля летела во все стороны.
Дю Бартас, мрачный, сосредоточенный, смотрел в сторону гатей. Поляки никуда не ушли, они лишь попятились. Выстрелы не пропали даром, а может быть паны зацные тоже поняли, что случилось на их глазах.
– Это называется шанцы, мой друг, – шевалье кивнул на углублявшиеся на глазах ямы. – Если вы помните, Боплан писал, что черкасы – великие мастера по таким работам.
– Надо уходить! – начал я, но пикардиец покачал головой.
– Сейчас налетит кавалерия. Вы же видите, сколько народу!
Я оглянулся. Черная топь исчезла, превратившись в огромный майдан, заполненный людьми. Но все новые толпы спешили к болоту, спотыкались, падали, снова вставали…
– Возьмите!
В моих руках оказалась знакомая книга без обложки.
– Это, друг мой, залог моего скорого возвращения. А сейчас – спешите! Эти вилланы без вас разбегутся, как бараны без пастуха! Mon Dieu! Да идите же! А если что, синьорине Ружинской… кланяйтесь!
Если? Если – что?
Я покачал головой, хотел возразить.
– Ти е ти! – рука в легкой перчатке тонкой кожи взметнулась, ткнулась в грудь стоявших рядом парней. – Синьора взять! Синьора, э-э-э, волочьить а ля сукин кот! Бистро! Алле!
Меня схватили за локти, потащили назад, к переправе. Я дернулся, попытался вырваться. Парни не отпускали, держали крепко.
– Идти надо, пан зацный! Идти! Пан пулковник Бартасенко велели!
Возле поваленного истоптанного камыша я оглянулся. Солнце сверкало на стальной каске. Синьор Огюстен дю Бартас стоял во весь рост, не прячась, не сгибаясь. В воздухе блеснула шпага.
– Держать! Держать, миз анфан, чьерт вас всех разбирай! А ну, пьесня! Пьесня!
Меня вновь потащили вперед. Глухо плеснула вода, ноги ушли вниз, в бездонную пучину, но тут же нащупали что-то твердое, ровное. «…Простираю к Тебе руки мои; душа моя к тебе – как жаждущая земля…»
– Пьесня! – донеслось сзади. – Ну вы, ли мутон, ли ваш, ли кошон! Пьесня!
Что это? Неужели?
То ли показалось, то ли действительно знакомый куплет пели хором?
Я стиснул в руке томик без обложки. Он вернется! Шевалье обязательно вернется, ведь он обещал!
…Я выбрал хорошую шпагу. Шпагу, способную защитить мне спину. Но мне внезапно захотелось проклясть тот день, когда мне вздумалось напоить похмельного пикардийца терпким мате…
– То идти надо, пане зацный!
Да, надо идти…
Брата Азиния я нагнал на огромной поляне, окруженной со всех сторон камышом. Остров посреди топи, круглый, словно тарелка. Он кишел людьми – мокрыми, грязными. Живыми…
– Монсеньор! Ваша лютня! Она не намокла, я старался держать ее повыше!
В его глазах светилась гордость. Еще бы! Спас «лютню» самого мессера де Гуаиры, коадъюктора и исповедника четырех обетов!
– Это гитара, брат Азиний, – вздохнул я. – Давайте, дальше сам понесу!
– Монсеньор! – прыщавый нос обиженно дернулся. – Разве монсеньор мне не доверяет?
О Господи!
– Спасибо, синьор… монсеньор Адам! А не подскажете ли вы, куда нам теперь идти должно? Ибо поистине неведомы мне сии чащобы! Слыхал я, что лучше всего двигаться на север, но где искать этот север?
Посмеяться?
Я поглядел на солнце и молча ткнул пальцем в сторону старых раскидистых ив на краю поляны. Попик заулыбался, закивал.
– Спасибо, монсеньор, спасибо! А вы знаете, монсеньор, у меня радость! Некий юный отрок…
Я застонал.
– …поведал мне со слов одного дворянина из лагеря королевского, что попал в плен третьего дня, будто над тем лагерем видели диво. Предстал в небесах Его Милость Король в сонме ангелов, а тако же некая женщина, что покровом своим весь оный табор накрыла.
Короткий грязный палец величественно вознесся ввысь.
– И сие, монсеньор Гуаира, примета верная, что пребывает в этих местах некий великий праведник, чьими молитвами и творилось виденное…
