Я замер. Пленными был полон весь табор, но меня интересовал только один.
– Нема такого. Ни Бартаса, ни Бартасенко. Слово чести, у всех спрашивал!
Я кивнул и, не говоря ни слова, шагнул к выходу.
Надежды не было.
Ее-то и раньше оставалось чуть-чуть. Еще по пути в королевский лагерь все встречные прожужжали мне уши про страшный бой на болоте. Триста реестровцев дрались до вечера, последний, на добытом невесть где челне, отбивался еще целый час – отстреливался, отмахивался «корабелкой»…
Пленных не брали.
Книга без обложки лежала в кармане плаща. Я боялся ее открывать.
«…В скитаниях, без родины и крова, как Дон Кихот, смешон и одинок, пера сломив иззубренный клинок, в свой гордый герб впишу четыре слова. На смертном ложе повторю их вновь: Свобода. Франция. Вино. Любовь…»
Свобода. Франция. Вино. Любовь… Эх, шевалье!
Служка, встретивший меня у входа в шатер, был толстым, пьяным, наглым и не говорящим по-русинки. По-итальянски и испански, впрочем, тоже. Оставалась латынь.
– Во имя Иисуса Сладчайшего и Святого Игнатия…
Когда он выговаривал «амен», его толстые губы уже подрагивали. Еще бы!
– Его преосвященство… Его мосць…
Слушать дальше я не стал.
Пожилой коротышка в темной ревендре[30] сидел в высоком кресле с резной спинкой. Толстые окуляры уставились в маленький молитвенник.
– Кто?
Вопрос больше походил на «пшел вон!».
– Во имя Иисуса Сладчайшего…
Пока я произносил условную фразу, окуляры медленно ползли вверх. Маленькие губы еле заметно шевельнулись, сложились в подобие улыбки.
– Ну, здравствуйте, брат Азиний!
Я хотел удивиться, пояснить, представиться, но кто-то невидимый уже давил на плечи, шептал на ухо…
– Благословите, отче! – загнусил я, падая на колени и делая вид, что пытаюсь подползти поближе. – Благословите! Ибо грешен я…
Пухлая ладонь неохотно приподнялась, слегка дернулась.
– Во имя отца… Не будем тратить времени, сын мой! Вы все написали?
Вставать следовало осторожно – не распрямляясь, сутуля спину. Жаль, нельзя вытянуть нос!
– Я вас спрашиваю, написали?
Хороший вопрос!
– Ваше преосвященство! – возопил я, вновь падая на колени. – Не сподобил Господь грамотой! Еле-еле по «Часослову» бреду!
Прости меня, брат Азиний!
Внезапно послышался смех – легкий, чуть презрительный.
– Вот уж точно! Ваше письмо из Чигирина я разбирал дня два! Хорошо, сейчас я вызову секретаря, и вы все продиктуете.
Я почувствовал, что меня так и тянет распрямиться. Распрямиться, задать пару вопросов – и понаблюдать за превращением его мосци в дохлую рыбу. Он мне расскажет про ксендза с гитарой! Все расскажет!
А если нет? Приказы из Рима не обсуждаются с первым встречным.
– Отче! – вновь заныл я. – Не сподобил меня Господь не токмо грамотой, но и разумом. Сир я, ваше преосвященство! Темен! Если ваше преосвященство соизволит объяснить мне, недостойному…
Я потупил очи долу, а затем, стараясь не делать лишних движений, покосился на своего единственного зрителя. Не переиграл? Кажется, нет. Мессер Торрес тоже не большого ума. Два года назад он писал в Рим о великом чуде: на поле битвы под Зборовым пал кровавый снег.
…Баталия была в июне, в лютую жару.
Он встал, медленно прошелся по шатру, покрутил сложенными на пухлом животике пальцами.
– Неужели сами не понимаете, сын мой? Я же просил вас изучить биографию отца Адама самым прилежным образом!..
Что-о-о-о?!
– Ладно! Запоминайте и не вздумайте сбиться, когда вас станут спрашивать в Риме.
Я покорно кивнул. Моя смиренная поза, кажется, пришлась его преосвященству по душе.
