Тут уж я не смог удержаться – улыбнулся.
Земля была холодной и сырой, но я ничего не чувствовал, даже боли. Ягуару не привыкать. Упал, поднялся, вновь бросился на врага.
Кто теперь враг? Кто друг? И где они?
Враг лежит посреди разгромленного табора с пулей под сердцем. Друг… Прошел уже час, издалека все еще доносится пальба, но никто из отряда шевалье не вернулся. Многие уже потянулись на север, через старую гать, ведущую, как объяснили мне, прямиком к дороге на Дубно.
Мистерия кончилась, и надо было что-то решать. Меня ждали в королевском лагере, очень ждали, мое место сейчас там. И не только потому, что я должен поговорить с нунцием. Это не так и важно, важно скорее добраться до Рима…
Кровь смыла яд. Слова проклятого предателя Полегини вспоминались теперь с брезгливой усмешкой. И этот негодяй думал, что я изменю Обществу? Общество Иисуса Сладчайшего – не только Инголи и покойный Сфорца. Это такие, как отец Мигель, как мои друзья с берегов Парагвая. Это – Гуаира.
Это и есть главное. А с такими, как Сфорца и Полегини, мы разберемся!
Я разберусь.
И если надо будет взять кого-нибудь за горло в самой Конгрегации!.. Ну что ж!
Рука сжалась в кулак. Кое-кто пожалеет, что Илочечонк покинул Прохладный Лес! Здорово пожалеет!
Но это – потом, а сейчас надо сидеть на холодной земле, прислушиваться к далекой канонаде и ждать, ждать, ждать…
Выстрела я не услышал. Лишь когда вокруг закричали, сорвались с места, бросились к краю поляны, к зеленым ивам…
– Ксендза! Ксендза нашего убили! Ляхи ксендза убили!
Вскочил, бросился вслед за толпой, не веря, надеясь на ошибку, на нелепое совпадение, на чудо.
Глаза брата Азиния были спокойны. На губах все еще оставался след от улыбки.
Гитара в темном чехле лежала рядом.
Я пощупал пульс, прикоснулся к окровавленной груди.
Стал на колени.
Губы зашептали отходную…
И только когда все нужные слова были сказаны, я почувствовал, что задыхаюсь. Слова рвали рот, бессильные, горькие.
– За что?! Его-то за что?
Я поднял лицо к горячему июльскому небу и заорал, не слыша себя, не понимая, что кричу на гуарани.
– Его нельзя было убивать! Нельзя! Что он вам сделал, сволочи! Что он вам сделал? Что он вам сделал?
………………………………………………….
– Пане! Пане зацный!
Чья-то рука осторожно коснулась плеча. Коснулась, отдернулась.
– Вот он, убивец, пане! Поймали! Повесить чи в болоте потопить?
Небритая красная морда, испуганные глаза, кровавый след на щеке, рыжие волосы – торчком…
– Их… Их… Нихт шиссен, гершафтен, нихт шиссен!
Они ошиблись. Не поляк – немец. Из тех, кого так не любит шевалье.
– Дайте! – крикнул я, протягивая руку. – Пистоль, мушкет, нож! Дайте! Что-нибудь! Скорее!
Мне в ладонь легла теплая рукоять пистолета. Я взвел курок, проверил есть ли порох в запале.
Есть!
Священникам нельзя убивать. Но я отправлял в Ад и буду отправлять еще – таких, как этот!
– Ты убил католического священника, – проговорил я по-немецки, медленно поднимая руку с пистолетом. – Ты убил хорошего человека, понял?
– Нет, нет, не надо!
Он рухнул на колени, завыл, закрыл глаза ладонями.
– Я не виноват, майн герр! Не виноват! Мне приказали! Приказали убить попа в сутане и с гитарой! Это приказ, я не мог не выполнить приказ!..
Рука дрогнула.
«Монсеньор! Ваша лютня! Она не намокла, я старался держать ее повыше!»
«Вы!.. Мальчишка! Еретик! Я запрещаю вам! Запрещаю! Клирик не должен играть на гитаре! Вы слышите? Я приказываю вам не брать с собой гитару! Приказываю! Вы обязаны повиноваться!..»
«…Я найду тебя, Адам! Прощай! Не забудь о подарке!»
