табора:
– Ля-я-я-я-хи-и-и!
Я понял. Diablerie уже здесь.
Акт третий. Кульминация.
Вскоре стало ясно, что мое присутствие совершенно излишне. Командовать не пришлось. Реестровцы привычно построились в три шеренги, готовясь к отпору. Ополченцы бросились к раненым, снимая с плеч самодельные ноши. Повезло – и нам, и этим несчастным. Отступая, Богун все же не забыл о лазарете. Забрали почти всех, но к нескольким десяткам оставленных за последние полчаса добавились те, кто попал под обстрел. А пушки продолжали греметь, и каждую минуту смельчаки, каким-то чудом не потерявшие голову в этом аду, укладывали на окровавленную траву все новых и новых.
Брата Азиния нигде не было. Я уже было обрадовался, решив, что попик впервые за наше знакомство проявил столь не свойственное ему благоразумие. Как вдруг…
– Монсеньор! Ради Господа, монсеньор!
Хорошо, что шумно! Хорошо, что реестровцы не понимают по-итальянски!
На этот раз на брате Азинии была фиолетовая сутана вкупе с большим наперсным крестом. Я только головой покачал. Самое время!
– Монсеньор! Сюда! Сюда!
Вначале мне не понравился его голос. Затем – лицо. Затем…
– Сюда! Вот! Вот! Что мне делать, монсеньор?
…Сьер Гарсиласио де ла Риверо, доктор римского права и нераскаявшийся еретик, лежал на залитых кровью ношах. Знакомые тонкие губы посинели, рука, все еще теплая, упала на траву.
– Я не успел! Не успел исповедать! Что же делать, монсеньор? Без исповеди, без причастия!..
Я наклонился, прикоснулся к артерии на шее, затем – уже для верности – к запястью.
«…А посему отпустить упомянутого сьера Гарсиласио де ла Риверо на волю и предать властям светским, дабы те наказали его по заслугам, однако же по возможности милосердно и без пролития крови…»
Без крови не вышло. Пуля попала в грудь, чуть ниже сердца.
– Надо уходить, брат Азиний.
Мальчишка не бежал вместе с остальными. Не бросил мушкет, не испугался, не спраздновал труса…
– Нет! – попик шморгнул носом, и я с изумлением заметил на его лице слезы. – Так нельзя! Я… Я прочитаю отходную. Нет! Я помолюсь за его жизнь! Может, Господь меня послушает?
Я оглянулся. Сквозь белые рубахи уже сверкала сталь. Diablerie близко.
– Нет. Надо уходить!
Брат Азиний помотал головой, упал на колени, ткнулся прыщавым носом в молитвенник.
Я отвернулся. Нечего жалеть этого еретика! Ему еще повезло, пуля в грудь – не костер из мокрой соломы. Но все же, все же…
…Упокой, Господи, душу раба твоего Гарсиласио, и прости ему грехи, вольные и невольные…
На этот раз мы опоздали.
Ненадолго, всего на несколько минут. Редут был уже близко, когда во всю глотку рявкнули мушкеты, что-то звонко ударило по шлему, отдалось болью, желтой волной разлилось по глазам:
– Ляхи! Ляхи! Пан Гуаира ранен! Пали! Пали!
Подхватили под руки, сорвали шлем, что-то мокрое прикоснулось к губам…
– Пали! Пали! На прорыв! Робы грязь, хлопцы!
Все смешалось. Земля, небо, окровавленные белые рубахи, красные лица под немецкими касками, сабельный блеск, черный пороховой дым.
– Робы гря-я-язь!
Живые исчезли. Пропали, сгинули, провалились сквозь землю. Остались только мертвые. Странно, я только сейчас увидел их…
…Хлопец в серой свитке. Молодой, совсем мальчишка. Кровь на лице, через всю грудь – глубокая рваная рана.
…Старик в нелепой соломенной шляпе. В спине – длинная стрела, рука все еще сжимает кобыз. Струны порваны, уцелела лишь нижняя – «до».
…Сразу трое, один на другом. У того, кто сверху, вместо головы – кровавый обрубок.
…А вот и голова. Она высоко, ее водрузили на шест. Темная кровь заливает бороду, мертвый рот недобро скалится, но я все же узнаю того, кто каждое утро благословлял мятежный Вавилон.
Мир твоей душе, Иосааф, митрополит Коринфский!
…Женщина. Копье проткнуло ее насквозь, застряло, его даже не стали вынимать.
…Мертвые, мертвые…
– Синьор дю Бартас! Синьор дю Бартас! Скорее, монсеньор… Синьор Гуаира!..
