Трое в знакомых темных кирасах и остроконечных шлемах. За ними – четвертый, тоже знакомый.
– Именем Иисуса Сладчайшего и Святого Игнатия, брат Адам!
Ну и скверная латынь у служки мессера Торреса!
– Aufstehen!
Встаю.
– По приказу Его Королевской Милости вы арестованы!
Говорят по-прежнему на немецком, но я вполне понимаю. Неясно лишь одно. Где Стась? Неужели его тоже?
Ага, вот и он!
– Извини, Адам! Я – на службе…
Извинить? За что?
Холод все сильнее, сковывает руки, поднимается к горлу, острыми иглами бьет в мозг.
– Вы исполнили свой долг, господин Арцишевский. Нунций позаботится о награде!
Я превращаюсь в обломок льда.
Откуда-то из несусветной дали по-прежнему доносятся голоса, меня о чем-то спрашивают, Стась бормочет что-то о долге, о приказе Его Королевской Милости докладывать о всех подозрительных в лагере…
…Кажется, он уже заработал свой Рай!
– …Надеюсь, все скоро выяснится, Адам! До дзябла, мне так жаль!
Лед исчез. С бледного летнего неба обрушилась жара.
Шатер, трое ландскнехтов в темных кирасах, мордатый служка уже крутит в руке веревку…
– Ты прав, Стась. Ты прав…
Я не могу обижаться. Когда-то я тоже исполнил свой долг.
Служка нетерпеливо переступает с ноги на ногу, ландскнехты переглядываются.
– Там, в шатре – гитара. Это тебе мой подарок – на память. Это очень хорошая гитара, Стась!
Арцишевский кивает, стараясь не смотреть мне в глаза. Седые усы повисли, весь он как-то сгорбился, постарел.
Бедняга!
Я пожалел его – и тут же забыл навеки.
Веревки сжали запястья, тяжелые ручищи легли на плечи. А мне внезапно стало смешно.
Нет, не мне!
Обезьяне!
Ягуара можно обмануть, заманить в ловушку, скрутить веревками. Но разве можно схватить обезьяну? Для нее это просто игра. Глупые люди суетятся, пыхтят, мешают друг другу.
Их придется убить – всех. Но мне было уже все равно.
Играем?
Играем!
3
…Мимо мертвого поля, заваленного трупами. Мимо разоренного Вавилона, где еще суетятся мародеры. Мимо болота, мимо разрушенных гатей, мимо деревянного креста, под которым упокоился брат Азиний, мимо черной топи, где до последнего сражался Огюстен дю Бартас, мимо неведомой могилы, в которой лежит Гарсиласио де ла Риверо, римский доктор и еретик.
Мимо, мимо, мимо…
Я шел, оставляя позади чужую жизнь, которая уже не принадлежала одинокому беглецу в рваном голландском плаще. Слово Церкви неотменимо, и теперь Адам Горностай, исповедник четырех обетов, коадъюктор Общества Иисуса Сладчайшего, бывший монитор Гуаиры, креститель язычников и великомученик, не имеет ко мне никакого отношения. Нунций Торрес, конечно, все понял, и в Риме тоже поймут, но слово сказано, оно неотменимо, и скоро они все вознесут молитвы новому Святому, воссиявшему в полесских болотах в страшный Anno Domini 1651.
Я – живой им уже не нужен. Я и не был нужен, как и отец Пинто. Наверно, его тоже сделают святым…
Мимо, мимо, мимо…
Я не вернусь в Рим, я не вернусь в Гуаиру, я – тень, нелепый призрак, которого скоро прогонит ослепительный блеск золоченых риз нового Святого. Только сейчас я понял, сколь удачен их выбор. Русин древнего княжего рода, католик по рождению, миссионер в далеких Индиях, замученный за дело Христово бунтовщиками-схизматами. Зачем им бедняга Азиний, лысый мужеложец, так и не успевший понять, кто он на самом деле?
И никто уже не поймет. Даже я. Неужели святость не зависит от нас? Настоящая святость, которую не надо подтверждать буллой Его Святейшества? Кровь ангелов, делающая нас «кевалями» – проводниками
