– Ведомо мне, дети мои, что оный монсеньор Адам…
…Голос под стать внешности – козлиный. Или ослиный. Или все вместе.
– …в явной близости отсель пребывать должен…
Дю Бартас зарычал и начал грозно приподниматься. Пора было вносить ясность.
– Дорогой шевалье, не утруждайте себя. Я разберусь.
Оказывается, для того, чтобы приподнять попа за шиворот, не требуется особых усилий. И чтобы выкинуть в коридор – тоже.
– Только не бейте его, – напутствовал меня пикардиец и, подумав, добавил:
– …то есть, я хотел сказать, до смерти.
Я втолкнул фиолетовую сутану в комнату, бросил на табурет, хлопнул дверью.
– Вы что, ополоумели? Кто вас прислал, болван?
Прыщи на его носу побелели. Дрожащая ручонка нырнула за пазуху, доставая свернутый в трубочку листок.
– М-монсеньору Адаму де Гуаире!.. Я – брат Азиний, смиренный брат Азиний…
Я хотел вновь приложить его, но вовремя заметил печать. Знакомую сургучную печать на красном шнурке.
Его Высокопреосвященство Франческо Инголи не забыл обо мне.
Читал я долго – сперва раз, затем второй. Вроде, и язык итальянский, и буквы знакомые…
– Не понимаю, брат Азиний. Тут сказано, что вы… едете со мной?! Куда?
– Истинно так, монсеньор! – радостно подтвердил попик. – Послан я, дабы споспешествовать вам, равно как и спутникам вашим. Споспешествовать – и помощь оказывать, какую мне по силам. В своей неизреченной милости Его Высокопреосвященство призрел меня, скромного брата и, вызволив из узилища, доверил ехать в земли барбарийские, дабы узреть, яко воссияет там святость…
– Стойте! Стойте! – взмолился я. – Какое узилище? Какая, к черту, святость?
Брат Азиний скромно потупил очи и поспешил перекреститься.
– Та святость, монсеньор, что от святых, избранников Господних, истекает. Ибо сказано: яко же душа святого в горнии выси исходит, то Небеса ликуют!
Бог весть, кто сказал это! Небеса ликуют… Не беса ли куют?[14]
– Церковь наша святыми, яко колоннами коринфскими, изукрашена. А посему поручено мне изыскать в Рутении праведников, что жизнию святою прославились, а тако же мучеников, за веру пострадавших. И теми примерами укрепить в пастве послушание, среди пастырей же – рвение…
Его Высокопреосвященство явно решил мне отомстить.
За гитару.
– Значит, святых искать будем? – вздохнул я. – А при чем тут узилище?
Он вновь опустил очи долу, шморгнул носом.
– Грехи… Каждый грешен, монсеньор! Искусил меня бес, и согрешил я тремя органами чувств: увидел, услыхал, коснулся…
– Денег?
– Ни Боже мой! – он даже подпрыгнул. – Не грешного злата, но некоего отрока, летами юного, видом же ангелоподобного…
При этих словах брат Азиний почему-то причмокнул.
– Ясно, – констатировал я. – Ну что же, добро пожаловать! Прежде всего, не смейте называть меня монсеньором…
– У меня хорошая новость, шевалье, – сообщил я, входя в комнату. – Кажется, проблема с сапогами решена.
– Отменно! – дю Бартас ничуть не удивился. – Mort Dieu! Да за это надо выпить! Хотя нет, мы еще не пили за вашу гитару!
Подарок Франчески лежал тут же – роскошный, переливающийся перламутром. Мне даже не хотелось думать, сколько ей пришлось заплатить за такое сокровище.
Впрочем, перламутр – ерунда.
Гитара звучала… Бог мой, как она звучала!
– Но выпьем мы не прежде, дорогой друг, чем вы сыграете! Parbleu! Я чувствую, в пути нам не придется скучать!
Сыграть? Почему бы и нет? Я осторожно взял гитару, прижал к груди, тронул чуткие струны – и пожалел, что с нами нет Коломбины.
– Это испанская песня, шевалье. Она называется «Облако Южный Крест»…
Комментарии Гарсиласио де ла Риверо,
римского доктора богословия.
