– Пугу! Так вот вы где, такие хорошие!
– Ха! Хлопцы, да тут девка! Славно, славно!
Трое? Четверо? Орут по-русински, теперь бы увидеть…
Зашелестели камыши – и я увидел.
На берег неторопливо выходила Медвежья Шкура. Когда-то она была шубой, причем весьма богатой, но теперь, лишившись рукавов и воротника, выглядела именно шкурой, которую долго и неумело сдирали с бедного зверя. Из-под шкуры торчали голые ноги в грубо сшитых башмаках-постолах. Все завершала шапка, увенчанная дыркой, из которой торчал длинный клок волос.
– Тю! Так то ж ляхи! А ну, хлопцы, сюда!
В руке – кривая сабля, в другой – аркан, красный пояс-кушак завязан небрежно, вот-вот упадет.
Я не успел даже удивиться, как слева зашелестело, и сквозь зеленую стену камыша показалась Грязная Сорочка. Точнее, сорочек оказалось целых три, надетые одна на другую, причем каждая – дыра на дыре. Зато хороши были шаровары – роскошные, из дорогой красной китайки. Они прекрасно сочетались с босыми пятками.
– А вот и мы, панове!
Того, что подошел справа, я и разглядывать не стал. Кажется, на нем был татарский халат и тоже шаровары, но черные.
Черен был и ствол мушкета, старинного, с колесным запалом.
– Та-а-ак! Добридень, панове! И кто ж вы такие будете?
Ответить я не успел. В камышах вновь послышался шум, возня, затем громкий вопль.
– Ах, трычорты, матинке твоей герц! Кусаться, сучонка!
Панна Ядвига Ружинска, по-прежнему в одной рубахе, измазанной кровью и зеленью, бесшумно проскользнула мимо хлопца с мушкетом и спряталась за широкой спиной шевалье. Итак, все в сборе – кроме сьера еретика.
– Хватайте чертову девку!
Из камышей вывалил широкоплечий усатый здоровяк в распахнутом жупане и меховой шапке с красным верхом. Лицо – глянуть страшно: рябое, безносое.
Четверо! Сабли, пистоли, у того, что справа – мушкет. И у всех – усы, длинные, хоть за ухо закладывай.
– Добридень, панове! – вздохнул я. – То прекрасный денек сегодня!
В ответ ударил хохот.
– Ой, уморил! Ой, какой лях смешной! А шапка-то, шапка!
Кажется, мой «цукеркомпф» им понравился.
– Ну, вот чего, – отсмеявшись, заявила Медвежья Шкура. – Давайте сюда девку да татарина. А потом и с вами, панами зацными, по душам поговорим!
– Руки коротки, хлоп! – отрезала панна Ружинска.
– Ого! – хлопцы переглянулись. – То панночка слишком длинный язык имеет! Ну, так мы его подкоротим! А за «хлопа» канчуков отведаешь!
Шутки кончились. Это понял не только я. Хмурый дю Бартас шагнул вперед и небрежным движением прочертил острием шпаги длинную неровную линию на белом песке. Мы оказались на маленьком полуострове между водой и незваными гостями. Пикардиец поудобнее пристроил шпагу в руке и стал на самой границе, широко расставив ноги.
Медвежья Шкура и Грязная Сорочка переглянулись. Между тем хлопец с мушкетом подошел к лежавшему на песке брату Азинию, взял за шкирку, встряхнул:
– Ах, татарва клятая! Чего ж ты, собачий сын, Днепр переплывал? Или не знал, как мы вас, гололобых, любим?
Не везло нашему попу с «перевоплощениями»!
– Это священник, – вновь вздохнул я. – Мы ехали из Крыма, он и переоделся в татарское. Его хоть не троньте!
Сказал – и прикусил язык, слишком поздно сообразив, что для схизматиков латинский поп хуже татарина.
Бедного брата Азиния подхватили, рывком поставили на ноги. Треснул ворот халата.
– Крест, хлопцы! Латинский! Так ты, пан-отец, еще и католик! Ну, кумпания! Пан значковый, да чего с ними цацкаться! В песи их!
– Тихо, панове-молодцы!
Пан значковый, он же Медвежья Шкура, выступил вперед.
– А ну, говорите, по какому праву да с целью какой порушили вы кордоны Войска Запорожского Низового? А соврете, так с места не сойдете!
Сарбакан остался где-то среди вещей. Но я вдруг понял, что он мне не понадобится.
Самарка рядом! Совсем близко!
– Про то я вам, пане значковый, одному скажу. Потому как дело то тайное да химерное.
