Это я ему про разбойничков тех рассказал, что на нас с Доном Саладо напали. Великаны, которые.
– Тюрбан мы видели, падре, – не сдаюсь я. – Алжирский тюрбан. Наши мавры такие не носят, ни мудэхары, ни эльчи.
Засопел дон Фонсека, развернул карту, пальцем меня поманил.
– Ну, показывай, сыне. Сообщим, кому должно…
Не силен я в картах (это для Калабрийца больше), но делать нечего – показал. Вроде бы и гора нужная, и перевал. Тот, за которым «Император Трапезундский».
– Вот видишь, Начо, не ради сребреников служишь. И не ради дурной головы своей. Державе служишь!
А я и не спорю. Ясное дело, надобно всех этих алжирцев с маврами – к ногтю, чтобы на нас, добрых кастильцев, ножи не точили!
…А коммуньерос против герцога Бехарского бунтовать – тоже надо? Чтобы под мечи королевские их подставить?
Ой, не думай, Начо! Хуже будет!
– Еще чего?
А чего еще? Поглядел я на свечку – вот-вот сдохнет свечка, пора новую из ящика доставать…
А совиные глаза уже рядом, мосластые пальцы в ворот впились:
– Не скрывай ничего, сыне, не пробуй даже! Это на исповеди отмолчаться можно, здесь же правду слышать хочу. Ну?!
Хотел язык проклятый прикусить. Не смог.
– Вы… Вы велели, падре, проследить за одной сеньорой. За Лаурой Брантес-и-Энрикес, которая в маске по дорогам ездит…
Вот и все! А ведь хотел промолчать…
Давно падре Хуан де Фонсека этой сеньорой интересуется. Не ею одной, конечно. Целый список я заучил – имена, приметы, где кого найти можно. И не поймешь, отчего им всем такая честь. Ну, купцы или кабальеро знатные – еще понятно. А вот такие, как сеньора Лаура…
То есть, это раньше мне было неясно, когда я от самой Авилы за этой, в маске которая, ехал. Ехал – и диву давался. А вот как все получилось! Может, и стоит об этом падре Хуану рассказать – о маркизе булькающем, о башке говорящей на стене, о Силе Букв проклятой. Одно плохо – дерни ниточку, весь клубок потянется. А в клубке том – Дон Саладо, идальго мой калечный, и толстячок, сеньор Алессандро Рохас, там и дон Новерадо, и сеньорита Инесса.
Но делать нечего. Чадят свечи сальные, тянется ниточка. Тянется – на мосластый палец наматывается…
Редко мне злиться приходится. Нравом не таков. Злость – она от бессилия больше. Вроде как поймали меня, сопляка еще, Бланко Малыша, здоровенные парни с Сапожной улицы (не любят там пикаро!), поймали – и ногами лупить начали. А ножищи-то в сапогах, а сапоги с набойками стальными. Вот тогда злостью и заходишься! А как дага пояс оттягивать начала, я про злость почти и забыл. Потому как на равных. Повздорили, помирились – простил, забыл.
(Или убил – тоже бывает.)
А злиться – последнее дело. Ведь не на врагов злишься – на себя самого…
Да только не для этой ночи такие мысли!
Подстерег я ее все там же – у дверей «Мавра». Даже ждать не пришлось. Вынырнул я из переулочка, что на Морскую улицу ведет, глядь, а сеньорита Костанса Валенсийка в юбке своей пестрой с каким-то лопухом-растяпой целуется-обнимается у самых дверей.
…Небось, не первым за ночь. Большая у Живопыры нынче пожива!
С лопухом просто вышло. За ушко взял, дагу к носу поднес, путь-дорожку показал. Он, болван, все кошелек мне свой всучить пытался, да только на что мне он? Кошелек, в смысле. Да и лопух, признаться, тоже.
А как затих топот – быстро парень убегал, завидно даже! – взял я цыганочку под руку, на переулочек темный указал.
…А дага уже у горла. Ее горла, понятно. Хотел сразу полоснуть – сдержался. В глаза взглянуть потянуло – напоследок. В глазищи ее темные. Хоть ночь, а все же погляжу…
Ткнулась она лопатками острыми о стену, подбородок задрала (лезвие-то у шеи!):
– Ай, Начо! Никак зарезать меня хочешь?
Весело так спросила. Словно не ее горло я сталью щекотал.
– А ты чего думала? – поразился я. – Своих сдавать – последнее дело, или не знаешь? Обычай пикаро!
Засмеялась черноглазая, косами тряхнула:
– Ай, Бланко, блюдешь обычаи, значит? Да только Костанса тебя все равно продаст, потому что сволочь ты, и дружки твои все сволочи. А ваши обычаи – дерьмо лошадиное, понял?
